Все замолчали. И минут на пять наступила полнейшая тишина, слышно было даже, как снаружи по стене контейнера шуршит песком ветер.
— Полицейские должны защищать людей, а не убивать их, — Изя говорил тихо, но слова его прозвучали отчетливо.
— Не людей, — так же тихо и почему-то с непонятной грустью в голосе поправил его Гусь. — Не людей — человечество. Защищать — даже от него самого…
И опять наступила тишина.
* * *
— Ты что, совсем мозгов лишился? — Каилос Никзараторс был бледен от бешенства. — Зачем ты начал хвастаться перед этим уродом?
— Ну, брат, пойми, — прижимал к груди руки Нил О'Хара, — случайно получилось, брат, пойми же, не хотел я!..
Стороннему наблюдателю это могло показаться забавным — низенький щупленький грек наскакивал на испуганного таким натиском здоровенного ирландца, которому едва ли доставал до груди и который мог растереть его в пыль одним движением пальцев. Но со сторонними наблюдателями была проблема — не было их тут. Тут вообще никого, кроме Никзараторса и О'Хары, не было, разговор происходил между ними наедине, в крошечной комнатке, расположенной в самом дальнем углу грузового контейнера.
— А может, ты решил с ними, а? — злобно прищурился грек. — С этими ублюдками? С властелинами песков, как они себя называют, а?
— Да что ты, брат?! — испугался О'Хара. — Чтобы я?! Да никогда!
— А почему нет? — напирал Никзараторс. — Что тебе мешает самому справиться с Лисовым кораблем? Собрать себе команду из планетарных ублюдков, а меня — по борту!
О'Хара внезапно побледнел, и все раболепие слетело с него, как ржавчина со старой железяки под напором песчаной бури.
— За курсом следи, — тихо и очень нервно произнес он. — На «Минотавре» был мой родной брат. Там вообще все были братьями нам. Забыл? Смотри, напомню! Ты меня в крысы не записывай, я боевых братьев своих никогда не предавал. А вот у тебя любопытно было бы поинтересоваться, с какой целью ты так к этим байкерам примазываешься? Сам-то ты — не крыса ли?
— Что? — ледяным тоном спросил Никзараторс.
— То! — с вызовом ответил О'Хара. — На меня ветра не переводи, я тебе не…
— Прости, брат, — Никзараторс покрутил головой. — Затмение нашло. Прости…
Голос грека звучал сейчас абсолютно по-иному — полный раскаяния, искренности, сожаления о сказанном. Невозможно было не поверить ему, тем более что произносил он такие правильные слова. Мысли, правда, были не столь правильными, но — кто их слышит, мысли-то?..
Каилос Никзараторс и Нил О'Хара обнялись в знак примирения.
«Бывает, — подумал О'Хара. — Бывает, ничего страшного. Мало ли кому чего померещится?! Главное же не это, главное же, чтобы потом не осталось ничего плохого в отношениях, злобы чтобы не осталось, недоверия, сомнения в боевых братьях, неуважения к ним… Хм… насчет неуважения — это мы после поговорим, — неожиданно холодно подумал О'Хара. — Потом, когда я в кресло пилота сяду, на том Лисовом корабле. Тогда вот как раз и поговорим — и про уважение, и про недоверие…»
Внезапно Нилу сделалось стыдно. Ну то есть не то чтобы стыдно, а просто неуютно как-то — словно бы Каилос мог подслушать эти его мысли. Но Каилос, конечно же, ничего такого не мог. А если бы и мог случайно услышать, то вполне возможно, что посчитал бы их за свои собственные мысли…
* * *
Красный свет. Затем — зеленый. Потом почему-то черный… Почему черный?! Должен же быть снова красный… А-а-а! Это же пространство, а не учебный тренажер! И пыльные россыпи огней — это звезды. Но некоторые из них на краткий миг гаснут, словно чья-то невидимая рука выключает их.
Глупости, конечно, никто их не выключает, просто это корабль. Вражеский корабль, заслоняющий звезды своим корпусом. Корабль. И не один. Летят. Сюда…
Дальше…
Дальше был бой. Это Стрелка хорошо помнила. Тяжелый и долгий бой. Но все шло удачно, пока в «Отбой» не попали. Причем прямо в стрелковую рубку.
Вот ведь подлость-то, а? Уж что-что, а неторопливо приближающуюся торпеду можно было бы сбить. Обычно Тур в подобных ситуациях даже и не пытается увести корабль в сторону, знает, что срезать торпеду для Стрелки — пара пустяков. Он никогда не обращал внимания на торпеды в пространстве. И не только в пространстве — еще с того давнего рейда к Олимпу…
Черт… Не то что-то. Никак не сосредоточиться… и свет этот идиотский мешает…
Может быть, бой еще идет? Ведь сохраняется же ощущение неслыханного блаженства и удовлетворения, которое всегда сопровождает Стрелку во время удачного боя. Когда ее торпеда или ракета поражает противника (Стрелка никогда не называла преступников в пространстве иначе чем «противники»); когда на экране радара крошечный зеленый треугольник, панически моргнув красным, начинает медленно гаснуть, словно бы растворяясь в бесконечности Вселенной; когда в воображении легко и быстро возникают картины взрывающегося в пустоте корабля; когда словно бы видишь змеящиеся и стремительно расширяющиеся трещины, расползающиеся по его обшивке; когда с улыбкой представляешь себе быстро меркнущие обломки, разлетающиеся по всем направлениям; когда чувствуешь пространство каждой клеточкой своей кожи; когда рычаги управления превращаются в послушные продолжения рук, а экран стрелкового шлема начинает заменять глаза…
И вдруг откуда-то — лицо. Большое, во весь экран шлема. Откуда?! Что такое?! Кто?..
Знакомое какое-то лицо, виденное уже где-то много раз… О! Это же Кристина Тейлор, Крыска, стажер… какого черта происходит-то?!
Стрелка вдруг поняла, что она не в стрелковой рубке, а у себя в каюте — лежит, поза какая-то неудобная, сама бы так в жизни не легла… уложили?.. Ранена?..
— Как ты? — нервно спросила Кристина.
— Что… — начала было Стрелка, но неродившиеся слова замерли у нее на губах — она мгновенно вспомнила, что было.
Это был не бой. Это была галлюцинация. А потом было… что-то вообще непонятное, таких неприятных глюков отродясь видеть не приходилось — какие-то вооруженные бандиты, захват корабля, арест… или ей это просто рассказывали? Точно, рассказывали! А на самом деле…
Стрелка посмотрела на Сару, потом на Крыску и поняла, что история с захватом корабля, скорее всего, произошла на самом деле. И в памяти тут же всплыла озверевшая морда охранника и стремительно несущийся к ней приклад автомата. А потом память смилостивилась и отдала все остальное, все хранимые ею кусочки и без того неполной мозаики.
Стрелка уселась на койке… черт, не койка это, пол… потому и неудобно так, жестко, грудь болит от удара, и почему-то затылок ломит… наверное, о переборку здорово приложилась…
— Лучше тебе? — спросила Кристина.
— Ничего, нормально вроде… — Стрелка все еще ощущала себя словно бы спросонья, все вокруг казалось не то чтобы нереальным, а каким-то… маловероятным, что ли? Сомнительным?.. — Слушайте, девочки, а что это со мной, а? — В голосе Стрелки неожиданно прорезалось любопытство. — Что-то же ведь со мной творится — это точно… чего я вдруг на охранников полезла?!
— Дура потому что, — неожиданно ответила Сара.
— Нет, — Стрелка нисколько не обиделась на сказанное. — Это у меня что-то после той гадости… как-то не так я на все реагирую… не оклемалась еще… И нечего так глазеть, дуры! — рявкнула вдруг Стрелка с неожиданной злостью. — Тоже мне, сочувствующие нашлись!
— Не ори, — спокойно ответила Сара. — Хватит орать, не надо.
Стрелка нахмурилась — Сара таким тоном произнесла эти слова, что у нее едва не сорвались с языка извинения.
— Да, не буду, — рассеянно ответила Стрелка, подтягивая колени к подбородку и приваливаясь спиной к переборке каюты.
— Ты же лечилась… — с сомнением произнесла Кристина, и в голосе ее преобладали вопросительные интонации.
— Что ты понимаешь в этом — лечилась! — криво улыбнулась Стрелка. — Это наркотики. Понимаешь? Нар-ко-ти-ки! — с нажимом произнесла она. — От этого нельзя вылечиться. Никогда. Достаточно одного раза — и все, ты уже навсегда меченая. И неважно уже, сколько раз ты пробовала — один, пять, сто, тысячу… до тысячи раз, вообще-то, никто и не дотягивает, — Стрелка невесело усмехнулась и опустила взгляд. — Это как проклятие. Оно всегда будет с тобой. Организм всегда будет помнить эти ощущения, всегда станет их желать, требовать — еще, еще, еще один разочек, хотя бы один… И даже если ты лечилась, если ты много лет потом не пробовала этой дряни, при первом же удобном (или лучше сказать — несчастном?., или счастливом?..) случае — вот как сейчас — все опять вернется. Все, до последнего ощущения. И снова захочется повторить, и все мысли будут только об этом, и больше ни о чем. Потому что доходит наконец-то, что все это — весь этот длительный и болезненный перерыв — все было бесполезно. Это действительно был перерыв, перерыв перед возвратом к старому, к привычному, к… к хорошему. И тогда уже перестаешь понимать, зачем нужны были эти муки отвыкания, эти процедуры, уколы, лечение. И становится жалко себя, настолько жалко, что хочется плюнуть на остаток жизни и не сопротивляться, тихо и с наслаждением тонуть, не оглядываясь на окружающих… не вспоминая… не думая…
