Воскресная передача была назначена на 21.20. Я должен был читать по радио свой рассказ.

Ночь в Москве была тёмная. Бушевала метель. В городе — ни огонька. В двух шагах не разглядеть человека. И на улице, у самого подъезда радиостудии, я едва не наткнулся на маленькую фигурку. На груди слабо светилась ромашка — стеклянная, с фосфором — московская новинка. Меня окликнули. Голос ломкий, низковатый. Мне показалось сперва — мальчик-подросток.

— Товарищ, где здесь можно передать письмо с фронта по радио?

Подошёл поближе, вижу: это девушка, в шинели, с вещевым мешком за спиной, в шапке-ушанке.

Писем к нам приносили много — я не удивился вопросу, сказал только, что письма сдаются в другом месте и, кроме того, сегодня день воскресный, выходной, да и поздно вообще — никого в отделе нет.

— Нет, мне обязательно сегодня нужно, сейчас! Пожалуйста, я вас очень прошу, передайте сейчас же это письмо… Вы ведь на радио работаете? Вот тут всё написано. Сейчас же передайте по радио!

И сует мне в темноте письмецо.

— Я вас очень прошу. Это очень важно. Вы даже не представляете себе, как это важно.

— Нет, не представляю, — говорю, — действительно. Я передам ваше послание в отдел писем на фронт завтра.

— Нет-нет! Завтра уже поздно будет. Сегодня надо, сейчас же! Он же там ждёт, на фронте. Он тревожится. Я вам сейчас все объясню. Понимаете, у меня есть… одна подруга.

— Угу. Подруга? Понимаю.

— Да, подруга. И вот она… то есть я, должна, вернее, я обещала ей, что он…

Я говорю:

— Слушайте, как вы сами разбираетесь в таком количестве местоимений: вы, она, я, он?… Тут так темно, что я уже сам заблудился среди этих дремучих местоимений. Мне кажется, что у вас крайне запутанное положение. Вы говорите о своей подруге «я», а подруга, должно быть, говорит про себя «она»? Что это, вы покраснели, кажется?

— И ни капельки нет! С чего вы взяли? Вот уж… И вообще, откуда вы знаете? В такой темноте ничего не видно.

А сама всё-таки стащила с руки варежку и украдкой коснулась тыльной стороной пальцев своих щёк — одной и другой.

— Ну ладно, — говорю, — выкладывайте, девушка, все ваши местоимения, а то я опоздаю. Так кто он такой? Лейтенант?

— Младший.

— Прекрасно. Так где он, ваш младший лейтенант?

— Никакой он не мой… Просто одна моя подруга…

— Уф!… Ладно! Где он, одной вашей подруги младший лейтенант?

— Вот в том-то и дело, — говорит, — что мы никто не знаем. Мы были в одной группе… с подругой моей. Мы обе комсомолки и пошли добровольцами в партизаны. Действовали там на одном участке. А отряд этого лейтенанта, которому подруга письмо передаёт, тоже там действовал. И мы выполняли одно важное задание. А этот самый лейтенант младший, мы с ним ещё с института друзья. Он у нас военное дело преподавал. Он очень интересный и славный такой — его все у нас любят,

— Чувствую.

— Нет, правда! Замечательный человек! Смелый такой! И он очень хорошо относился… к моей подруге.

— А она?

— Она какая-то странная. Очень уж скрытная. Это прямо её несчастье. Я ей говорю: «Ты скажи ему, ведь он сам…» А она мне…

— Ну, опять пошли местоимения.

Она тихонько усмехнулась в темноте:

— Хорошо, я постараюсь без местоимений. И вот, понимаете, перед тем как идти нам на задание, у них там что-то вышло. В общем, обидела она его. Не так сказала, как надо. И сама теперь мучается. Они даже не попрощались как следует. А задание было опасное — могли нас отрезать. Условились, чтобы зря за нас не тревожились. И срок установили крайний — три месяца. Вот уж если через три месяца весточки о себе не подадим, значит, нет нас в живых. Это было пятнадцатого декабря, а сегодня пятнадцатое марта. Понимаете? Последний день срока. Он ждёт там…

— И что же, — спрашиваю я её, — вы на последний день это оставили?

— Мы в пути задержались. В госпитале лежали обе — подруга и я. Мы тогда попались, и меня… ну, то есть подругу, ранили… а я…, словом, одна наша девушка, тоже раненная в обе ноги, на себе вытащила её. Пять километров тащила. Взвалила на себя, сама локтями на лыжи оперлась, так и ползла двенадцать часов… Потом, пока нас подобрали да пока в госпиталь отвезли, лечили покуда, вот три месяца и прошло. Конечно, я ему… то есть мы, писали… Только ответа никакого нет. Но это всё равно, где бы он сейчас ни был, он ждёт, я уверена. Ведь сегодня пятнадцатое марта, последний день, как мы условились. И подруга очень мучается, и он, наверно, там страдает, беспокоится. Я вас очень, очень прошу: передайте сейчас же. Вы только скажите, что лейтенанту Сергею Тарасовичу Власюку кланяется его… ну, знакомая… Лида Коромыслова. Тут всё написано. Пожалуйста, сделайте это. Я сейчас еле добралась, прямо с вокзала, думала, не поспею, только что наш поезд пришёл…

Мне надо было спешить на передачу, я двинулся к подъезду, она пошла рядом. По неровному звуку её шагов я понял, что она прихрамывает.

— Знаете, — сказал я, — не очень-то хорошая у вас подруга. Во-первых, прячется за вашей спиной, во-вторых, заставила вас ночью в такую пургу и темь с больной ногой бежать сюда, прямо с вокзала.

— Ну и что ж такого? Она устала с дороги, а я хоть и маленькая, а сильнее её. Правда, правда!

Я видел перед собой в темноте её небольшую, крепкую фигурку в шинели, но не мог рассмотреть лицо. Только слабо и застенчиво светилась на её шинели фосфорическая ромашка.

— А где это вы успели московскую ромашку приобрести?

— В метро у вокзала продавали. Хотите, я вам подарю на память, чтоб не забыли? Нет, это уж не от подруги, а от меня лично.

И, прежде чем я успел возразить, она мигом отколола с шинели и сунула мне в руку светящуюся брошку.

— Так вы передадите сейчас? Ну, и спасибо же вам за это! Прямо не знаю, как спасибо! Если бы вы только знали…

— Я знаю.

— Нет, не знаете вы ничего. Вот вы, наверно, думаете, что я и есть Лида самая? Совсем нет. Меня зовут… Ну, это неважно… Вы там прибавьте, когда передавать будете, что ещё привет шлёт Кутя. Это меня в отряде так звали: «Кутя»… А вот ползла-то пять километров — это верно — я. Это я Лиду вытащила. Только вы этого не передавайте, а то он подумает, что я отличиться захотела, ради него старалась, а я тогда об этом и не думала.

Я нашёл в темноте её руку в заячьей варежке и крепко пожал.

— Знаете, — вырвалось у меня, — на месте лейтенанта я бы…

— Нет, что вы!… Лида хорошая, красивая, видная собой… И потом…— она вздохнула, — когда я её тащила, тогда у меня лицо сильно обмёрзло… даже операцию делать пришлось потом… Сейчас, в темноте, не видно… Это уж на всю жизнь.

Она мягко высвободила свою руку, и я не решался удержать её в первую секунду, а потом было уже поздно. Метель словно сдула её в темноте. Только на ладони моей остался светлячок — ромашка. Я едва не опоздал к началу передачи, но, вместо того чтобы читать уже объявленный диктором рассказ, выполнил с разрешения редактора своё обещание.

— Младший лейтенант Сергей Тарасович Власюк! — сказал я в микрофон, — Передаём вам привет от ваших друзей: Лидии Игнатьевны Коромысловой и от девушки, которую зовут Кутя, — очень хорошей девушки, поверьте мне, товарищ младший лейтенант! У неё один только недостаток — слишком много местоимений, за которыми она прячет своё прекрасное сердце…

И я рассказал о нашей встрече.

Прочесть объявленный рассказ мне уже не пришлось: кончилось отпущенное на передачу время. Я извинился перед слушателями за то, что не по назначению использовал предоставленные мне минуты. Впрочем, не думаю, что кому-нибудь было жалко этого вечера, который мы уступили такой стоящей девушке.

А потом я побрёл домой по затемнённым и вьюжным московским улицам. Зелёный огонь светофора указывал мне дорогу, я слышал сквозь сыпучий ветер мерный шаг комендантского патруля. И на моём пальто легонько светилась подаренная мне ромашка — скромный ночной цветок военной Москвы, от которого исходил голубоватый свет, нежный и затаённый…