– Да?.. – растерялась Рамичи. – Я и правда не заметила. Но… может, она хорошо обедает в Университете?

– Нет. Я специально спрашивал. Она давно уже ничего днем не ест.

– Ой, вот почему она так осунулась, – прошептала его супруга.

– Ей есть с чего осунуться. Думаю, она сильно грустит, – убежденно вздыхал Нэфетис. – Все-таки я бы разбудил ее, чтобы покормить.

Таллури завернулась, будто «закопалась», в плед поглубже и «выстроила» вокруг кресла мысленный барьер: «Пожалуйста, не трогайте меня!» И пока она дремала, свернувшись в кресле маленьким зверьком, ее не трогали.

Они были очень добры с ней, супруги Отбанты. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем – неизменно добры, приветливы и терпеливо-благожелательны. Вот если бы только Рамичи не задавала этого своего вопроса: «Ну, как ты?», заглядывая в глаза с тревожным ожиданием, – будто Таллури могла в любой момент заплакать – закричать-забиться. Если бы только Нэфетис не хлопотал над ней слишком усердно, как хлопочут, участливо и скорбно, над вдовой. Если бы только…

Да не слишком ли многого она от них хочет? Где-то через полгода после ухода господина Нэчи Таллури стала посещать супругов Ур-Отбант все реже, реже… Заметили ли они? Таллури решила не задаваться этим вопросом. Тем более что фигурка Рамичи стала заметно округлее, в ее глазах появилось мягкое отсутствующее выражение, а на губах все чаще блуждала рассеянная улыбка. И Нэфетис светился от счастья.

Таллури понимала, что, как бы сердечно друзья ее ни любили или даже – именно потому, что любили так сильно, она вносит в их дом привкус горечи, цвет грусти, нотку печали… «Незачем, незачем!» – решила Таллури. Она установила себе, что, постепенно урежая, прекратит визиты к Отбантам к концу года, когда Рамичи предстояло стать матерью.

С Климием она виделась реже всех. Дело было не в нем. Просто ей тяжело было встречать его взгляд – выжидательный, понимающий. Слишком понимающий!

Несколько раз он пробовал заводить разговор о своих неизменных чувствах. В ответ она смотрела на него невидящим взглядом, и он умолкал, расстроенный. Чем она могла ему помочь?

Бывший ведущий никогда не навещал Таллури в доме господина командующего, как порой делали другие. Но за день до того, как исполнился ровно год после ухода когорт Особого корпуса, Климий вдруг впервые пришел в этот дом. Это было так неожиданно и странно, что, увидев его на пороге, Таллури изумилась и забыла о приветствиях и лишь смотрела на него вопросительно. А он отчего-то молчал, переминался с ноги на ногу и поглядывал на Таллури едва ли не виновато.

– Да что? Что случилось? – наконец спросила она, первая не выдержав.

И что, собственно, еще могло случиться более страшного и печального, кроме потери ее любимого? Потери, в которую она до конца все же не верила. Ни за что не верила!

– Мне поручили как твоему другу и бывшему ведущему… – начал Климий и замялся.

– Ну же, – подбодрила она.

– В общем, касательно господина Джатанга-Нэчи и твоего пребывания здесь…

– Говори!

– Совет наставников Университета в курсе… твоей ситуации. Они сочувствуют тебе. Мы все сочувствуем тебе! – горячо уточнил Климий.

Он помолчал некоторое время. Молчала и она: дело было не в сочувствии друзей и наставников. Не ради этого пришел бывший ведущий. Он продолжил:

– Но факты… Завтра исполняется ровно год, как господин командующий возглавил последнюю операцию Особого корпуса. Характер операции и обстоятельства дела таковы, так мне велели передать, что год – исчерпывающий срок, отпущенный для заключений и выводов: операция не удалась, и ее участники… – он судорожно сглотнул.

– Ее участники?.. – холодея прошептала она.

– В общем, ее участники… прости… погибли.

– Есть точные данные или таковы формальные выводы Сената? – все же уточнила она помертвелыми губами.

– Данных нет! – поспешно уверил Климий, будто для выводов Сената это имело значение. – Ни данных, ни сообщений, ни вернувшихся. Надвременной портал принял когорту или две, это мне неизвестно, Особого корпуса и закрылся. Никаких сигналов. Но Сенат отпустил срок в один год – ожидание и все такое. Год истек.

Таллури ничего на это не ответила – сердце разделилось надвое, как со звоном разлетелась бы чаша, ударившись о каменный пол. Одна половина сердца пыталась принять эту горестную весть, согласиться с рассудком – мол, да, истекли все сроки. Но другая половина сердца кричала: «Нет! Такого не может быть! Он жив. Непременно жив. Просто не может выбраться». Она верила в это. Хотела верить и – верила. И жила этой верой.

– Таллури, тебе предстоит вернуться в Университет.

– Я хочу остаться здесь.

– Дело в том, что… – он опять замялся, – это невозможно. Теперь ты не можешь считаться невестой господина командующего, так как он…

– Не говори! Не смей! – непроизвольно выкрикнула она. Получилось – зло, агрессивно.

– Прости. Но для этого дома с завтрашнего дня ты посторонняя.

– Нет никакой возможности мне остаться здесь, чтобы ждать его? – растерянно спросила она.

Климий в ответ сокрушенно помотал головой:

– Ждать его? Ты странная, Таллури. Я же объяснил. Как глухая, она повторила:

– Никакой возможности?

– Нет. Теперь ты не невеста, не родственница и не «живущая по обету». Ой, – вдруг охнул он. – Какой же я дурак! Зачем я это сказал?! – и закрыл себе рот двумя руками.

Таллури сумрачно посмотрела на него:

– Говори.

– Нет! Не от меня ты узнаешь.

– Говори!

– Это выше моих сил! Пощади!

– Говори!!!

Климий, будто под гнетом, с отчаянием опустился на мраморный пол и хрипло проговорил:

– Нет сил. И не сказать, вижу, нельзя. Есть древний ритуал. Таинство. Очень-очень редкое. Просьба к Единому принять твою жизнь в обмен на жизнь дорогого тебе человека.

– К кому мне обратиться? – без раздумий, мгновенно спросила Таллури. – В храм? Какой?

– Не сомневался… – прошептал Климий. – Да, в храм. Храм Жертвы. Подожди, твоя жертва жизни еще, может, и не будет принята! – его последние слова прозвучали уже вслед уходящей Таллури.

Храм Жертвы был невероятно стар. Замшелые стены окружали мощенный булыжником двор с проросшей меж камней травой: люди здесь бывали редко. Приземистое здание храма, столь же мрачное, как и окружающие его стены, казалось совершенно пустым, но стоило Таллури приблизиться, как на пороге возник жрец, со скрежетом распахнув обитую железом дверь. Против ожидания его лицо не было ни угрюмым, ни хмурым – он смотрел на Таллури вполне дружелюбно, хотя и с вопросом в глазах. Она тоже молчала, не зная, как начать и что именно следует сказать.

Пока Таллури бежала сюда, через весь город, захлебываясь собственным дыханием, самые чистые и высокие слова, полные значительности и смысла, бились в ее душе. А теперь она вдруг смешалась, и все заготовленные фразы стали казаться наивными, никчемными. Нет, она вовсе не боялась показаться смешной, но что если жрец, только услышав, зачем она здесь, рассмеется и немедленно прогонит ее прочь? Вдруг Климий что-то напутал?

Жрец подождал еще немного и вдруг, без предисловий, задал совершенно неожиданный вопрос:

– Кто он тебе?

«Кто он тебе?» Она, конечно, поняла: кто тот человек, за которого она хочет отдать свою жизнь? Только об этом хотел знать жрец Храма Жертвы. Всё очень просто, и никто не задаст ей вопроса, к которому она готовилась: почему она хочет это сделать?

И действительно, зачем об этом спрашивать. «Почему» – здесь, в этом храме, понятно: если один человек любит другого больше жизни, то эту жизнь он готов отдать, лишь бы спасти любимого.

– Жених, – прошептала Таллури.

Продолжая разглядывать ее, жрец молча кивнул. Затем жестом пригласил сесть на ближайшую каменную скамью-пристенок у ограды храма. Наконец, опять заговорил:

– Условий ты, разумеется, не знаешь, – это прозвучало не вопросительно, а утвердительно. И еще – немного деловито.