– Если это имеет значение, скажу, что мне тоже понравилось, – тихо произнесла Таллури. – У вас я не боюсь спрашивать. А мне многое пока непонятно. Видите, я даже не знала, как надо здороваться, к кому и как следует обращаться, как проходят занятия, какие у вас, то есть здесь, в Атлантиде, праздники. И еще – о летучих машинах!
– Кстати, – вставил Нэфетис, – нам с Климием с этого года разрешено пользоваться университетской латуфой.
Да, у нас теперь есть своя латуфа, и вы с Рамичи можете иногда летать с нами.
– Это уже слишком для одного дня! – ошеломленно проговорила Таллури. – Столько счастья судьба могла бы разделить на несколько дней… Мне необходимо немного побыть одной. Можно мне отойти вон туда, к лесу?
Она отошла от друзей недалеко, легла, поджав колени к самому животу, подложила согнутый локоть под голову и стала смотреть на лес. Ей хотелось лежать так долго-долго, краем уха вслушиваясь и в голоса новообретенных друзей, и в плеск воды, и в шумы и шорохи леса.
На берегу было совсем тихо. Мягко, будто стараясь никого не потревожить, прогудел шмель, удаляясь тяжелой жужжащей спиралью в сторону леса и ежевики. Разогретый послеполуденным зноем, душистый от смолы и трав, лес стоял почти недвижно. Таллури закрыла глаза и, кажется, даже задремала.
– Живое… – пробормотала она разомлевшим от впечатлений и усталости голосом и лениво повторила погромче: – Живое.
– Что там? – тут же откликнулась Рамичи.
– Живое. Сейчас придет. И много людей…
– Она что-то хочет сказать? – прозвучал голос Климия.
– Я думаю, она что-то отсканировала там, в лесу, – с пониманием дела сообщила Рамичи.
Таллури почувствовала, что кто-то из ребят подошел и сел рядом с явным намерением поговорить. «Живое» в лесу замерло, не доходя до опушки, в боязливом ожидании.
– Ты мешаешь, – Таллури с сожалением приоткрыла глаза – рядом сидел Климий. Он вопросительно поднял брови. – Мешаешь, – бесцеремонно повторила Таллури, – оно не выйдет, если ко мне будет много внимания.
– А ты непременно хочешь, чтобы «оно» вышло? – он произнес «оно» насмешливо-недоверчиво. – Здесь много животных.
– Да, – коротко кивнула Таллури. – И оно хочет.
Климий хмыкнул, но отошел, пробормотав напоследок:
– Я буду рядом.
– И я, – удивившись его беспокойству, на всякий случай пообещала Таллури.
Она опять закрыла глаза: «Небольшое животное. Молодое, пушистое, без родителей. Немного боится. Ну, иди же сюда, – она позвала его, как звала лошадь в горах у Энгиуса, и не сомневалась, что ее услышат. – Иди. Если хочешь».
Немного похрустев, кусты на опушке раздвинулись – на поляну высунулась любопытная мордочка совсем еще молодого волка. Таллури смотрела на него не шевелясь. Она все еще была раздета и уже начала зябнуть, но двигаться было нельзя. Волк преодолел ровно полпути от леса до Таллури и замер, внимательно глядя на нее и поводя чутким влажным носом.
Каково бы ни было сейчас расстояние до ребят, Таллури чувствовала, что и Климий, и Нэфетис готовы броситься ей на помощь, если молодой зверь проявит характер. Но она не боялась. «Иди», – звала она волка. Тот хорошо «понимал» и снова тронулся к ней, бесшумно пружиня по траве молодыми сильными лапами. Таллури уже слышала, как он дышит, и ощущала, как волнами «касается» ее обнаженной кожи энергия силы и любопытства дикого зверя. Хорошее ощущение. И хорошее животное.
«Тебя любят и ждут. Порядок и дисциплина. Тебя любят и ждут… – толкнувшись от деревьев к воде и вернувшись обратно, из леса поплыли удивительные сигналы: – Тебя любят и ждут…» Сигналы были мелодичны и протяжны, они пульсировали и звали, словно напоминая о чем-то, и были похожи на голос усталой, но любящей и бесконечно терпеливой матери.
Как только Таллури «услышала» их, волк метнулся к лесу и вмиг исчез меж деревьев. Таллури вскочила и с досадой обратилась к Климию:
– Что же это такое?
– Что именно? Волк удрал?
– «Порядоки дисциплина. Тебя любят ижду-у-ут…», – также монотонно, как услышала, воспроизвела она.
– А, это! – Климий улыбнулся. – Это вывели на прогулку самых маленьких. Детская группа. Они должны много гулять на природе и все такое. Чтобы не звать их каждую минуту, как животных, им предоставляют определенную свободу – так и интереснее, и самостоятельность обретается. Но телепатический зов воспитателей они слышат. Это дети-сироты, под опекой государства, – уточнил он невесело, – их много после войны. И как только ты услышала сигнал, ведь он только на них рассчитан? Это поразительно!
– Это не поразительно, – вздохнула Таллури, – я тоже сирота. И тоже – почти с войны.
– Просто в тебе еще много детского, – мягко утешил Нэфетис.
Подошедшая Рамичи протянула ей веточку ежевики. Таллури ткнулась носом в спелые сизые ягоды, вбирая сладкий запах. Подняла голову:
– Пахнет, как в Тууле. Мой любимый запах. Мама всегда выбирала ежевичный аромат для моей одежды.
– Тебе не одиноко? – вдруг спросила Рамичи.
– Нет. Теперь мне не одиноко. Вот здесь, – она положила ладонь на сердце, – я чувствую покой. Это значит, что пусть я и не такая, как вы, не похожа, чужестранка, белокожая, темноволосая, у меня странный акцент и я не знаю обычаев, но вы приняли меня в ваши сердца. Так?
– Так, – сдержанно, но с большой теплотой в голосе отозвался Климий.
– Мне так хорошо с вами! Могу ли я поблагодарить вас так, как это принято у нас, то есть, я хотела сказать, в Гиперборее?
Ребята ободряюще закивали.
Таллури села, обхватив колени и подтянув их к подбородку. Задумалась, прикрыв глаза. И – запела. О том, как ужасно было потерять разом все самое дорогое, о том, как трудно привыкать было к чужой поначалу стране, о том, как ветре– тила она замечательных людей – ижрецаЭнгиуса, итого, кто подарил ей пирамидку, и новых друзей – Рамичи, Климия и Нэфетиса… Запела на родном языке. Когда Таллури закончила и все немного помолчали, Рамичи протянула:
– Какой же красивый язык! – в наступившей тишине стало слышно, что она трогательно всхлипывает. – А о чем эта песня?
Таллури хотела было перевести, но Климий остановил ее:
– Это надо было услышать сердцем! Я понял! – и он почти точно все пересказал то, что услышал. Потом спросил: – Ты сама сочинила?
Таллури удивленно подняла брови:
– Как это «сама»? Не понимаю.
– Что ж тут непонятного? – удивилась Рамичи. – Не было, не было песни, а потом ты взяла и придумала. Сочинила.
– Я поняла, – кивнула Таллури. – Здесь это называется, кажется, «поэт, поющий свои стихи», что-то вроде этого?
– А у вас?
– Теперья должна говорить: «Там, в Гиперборее», – она махнула рукой на север. Фраза по-прежнему царапала сознание. – В Гиперборее зазорно присваивать себе песни.
– Почему это? – выдохнули все разом.
– Древняя традиция и неписаный закон.
– Объясни же! – нетерпеливая Рамичи дернула ее за руку.
– Песня – это душа: любовь и страдание, радость и печаль, воодушевление и растерянность – все, что трогает любое сердце. Волны этих эмоций наполняют собой всю вселенную. Они – везде. Они – для всех, принадлежат всем. Всем, кто их переживает. Слова можно брать… – она запнулась на мгновение, попытавшись пояснить мысль обнимающим пространство жестом, и закончила: —…из воздуха!
Климий вдруг хлопнул себя по лбу, а заодно пихнул кулаком в плечо брата:
– Конечно же! Вспомни – этот закон есть и у альвов: песни не имеют автора. Или, точнее, автор – мир вокруг и духи творчества. А всего лучше – Единый Бог и любовь.
– У альвов? – Рамичи с округлившимися глазами чуть не на четвереньках подобралась к нему поближе. – Разве альвы – не вымершая раса?
Братья неожиданно расхохотались. Климий, еле переводя дух от смеха, выговорил:
– Типичное дремучее заблуждение! И кто только сеет такое?
Необидчивая Рамичи ждала пояснений, терпеливо переводя взгляд с одного брата на другого.
– Альвы – ушедшая, вернее, уходящая раса, а не вымершая.