– Ты влюбилась, Олька.

Врать у меня просто не было сил. Вспышки острой жалости к мужу мучили меня эпизодически. Чаще хлесткой волной накатывал стыд.

Стыдно было перед Алешиным, стыдно было перед дочерью Дашкой – она находилась в поре выбора спутника жизни, поре любви, и мне было абсолютно непонятно, как можно в таком случае разумно и степенно раскладывать все по полочкам, обсуждая достоинства и недостатки очередного претендента, да разве это любовь?

Стыдно было перед мамой – при каждом удобном случае я сбегала из дома, вместо того чтобы сидеть с ней и слушать тихие ее сетования на жизнь и подступающую старость.

И в каждом приступе стыда всегда была примесь упоительного желания обладать им сейчас и немедленно. И стонущая тоска от невозможности тотчас же это совершить.

Может, это был и не стыд, а что-то такое, чему определения еще не придумано. Ведь в чем я могла быть перед всеми виновата, если это – любовь? Что же здесь постыдного? Ну не может история эта раскрутиться так, чтобы никто не пострадал.

Тех, кто должен был заплатить за это наше сокровище, было по меньшей мере четверо – двое там, двое – здесь. Две наших дочери, моя, так похожая на Кольку, и его – так похожая на него, так похожая.

Они родились в одном и том же году. Они могли бы быть подругами. Мой Алешин, его Галя. Это только по минимуму, потому что дальше следовали родители, братья и сестры со своими симпатиями и антипатиями. А все, вместе взятые, были в какой-то степени рабами привычек. Когда семья вполне благополучно существует почти двадцать лет, разрушить ее «до основанья, а затем» построить что-то более-менее приличное сложно.

Сделав эти печальные подсчеты, я испугалась, он – озадачился. Чтобы вытравить с корнем все сомнения, мы начали смеяться – нужно поженить моего Колю и его Галю, они очень даже подходят друг другу – Колька с глазами скорбно-изогнутой линии, подтянутый, худой, как пес, и Галя – изящная, женственная, воздушная, как птичка с японской миниатюры. А мы были высокие, крупные, энергичные, легкие на ногу, не ходили – летали как два «боинга». Смотрели на фоне ослепительно голубого неба друг на друга одинакового цвета – светло-коричневого в крапинку – глазами, в которых была любовь, собачья преданность и безумная друг по другу тоска.

Если очень хочется, можно все на свете оправдать. Людям это свойственно.

Если ничего не решать, все может длиться долго-долго. А жизнь так коротка. Все привыкнут, мы привыкнем…

Касание прекратит свое магическое действие, электричество исчезнет, тело перестанут прошивать пароксизмы страсти – на улице, дома, в любом другом непригодном для этого месте – при воспоминании о прошлой ночи. Насколько это вовремя – настолько это здорово, чувствуешь себя такой живой, такой счастливой. Хотя мы вместе уже столько лет, а каждый раз все – как в первый.

Нет, нам нельзя терять СВОЕГО времени. Нужно обязательно что-то решать. Никакие разумные доводы в нашем случае просто невозможны.

На принятие решения ушло еще несколько лет. Его Юльке нужно было закончить мединститут, моей Дашке – университет. Бросать детей в период обучения очень непорядочно.

Он позвонил мне неожиданно вечером в день рождения своей дочери. Звонка его я никак не ждала. Сидела, читала своего любимого Вознесенского:

Мы мгновенны? Мы после поймем,

если в жизни есть вечное что-то —

это наше мгновенье вдвоем.

Остальное – пролетом!

– Выйди, прошу тебя, я сейчас подъеду, – сказал он каким-то потерянным голосом.

Глава 4

– У тебя ж сегодня Юлькин день варенья, – непонимающе протянула я.

– Выйди, я расскажу.

Я натянула джинсы и свитер, подошла к зеркалу, висящему в коридоре. Коля, оторвавшись от своего компьютера, пошел на кухню. Он встал сзади. В зеркале отразилась по моей вине разбивающаяся семья. Я видела два лица. Мое и не его – чужое.

– Когда ты идешь к нему, у тебя меняется лицо, – заметил чужой, который был моим мужем.

– Я иду к Наташке, нам нужно поговорить.

– Как неубедительно ты лжешь. Я ведь не спрашиваю, куда ты идешь. Зачем спрашивать, когда и без того все ясно.

– Я иду к Наташке, – упрямилась я.

– И я – Николай второй.

Это меня совсем не интересовало. Потому что был он, первый. С фамилией царской, ликом светлый – лет пять назад я ему такие стихи написала.

Я посмотрела на Алешина затравленно и выскочила вон. «Господи, прости мою душу грешную», – шептала я про себя. Мы с Колей жили весьма странной жизнью. Были скорее большими друзьями, чем любовниками.

Наши братские отношения дошли до того, что он всегда с большим пониманием относился к любому моему увлечению на стороне, а я никогда не задумывалась о том, какой ценой дается ему прощение. Тем более что я его (прощения) никогда и не просила.

Впрочем, я всегда возвращалась к нему, видимо, каким-то сучьим нутром чувствуя, что никто другой на подобную душевную щедрость не способен. Знала я и то, что лучшего собеседника мне никогда в жизни не найти.

«В этот раз как всегда не будет – переболею и вернусь, в этот раз будет что-то страшное». Эта мысль тихонько, будто крылом коснулась меня, и я тотчас же отмахнулась от нее как от назойливой мухи. Будь как будет, мне все равно, кроме того, что я сейчас увижу Его.

Романов ждал меня на нашем обычном месте у входа в парк, что напротив моего дома. В его глазах стояли слезы.

– Что случилось?! – заорала я.

– Олька, это выше моих сил. Я подарил Юльке цепочку золотую с кулоном.

– Ну конечно, знаю, мы ж ее вместе покупали.

– Слушай дальше. Собрали гостей, пришла моя мать, сидим за столом. Галка говорит: «Вот посмотрите, какой подарок я сделала дочери на двадцатилетие, – и показывает цепочку, что на Юлькиной шее. – А папочка даже не удосужился своей дочери на такую дату что-то, хоть самую малость, подарить. Он у нас человек занятой. У него работа очень ответственная. Приходит домой, лихорадочно поедает пищу и ложится спать. Живет как квартирант на полном пансионе».

– А Юлька?

– Самое главное – Юлька молчит.

– Бред какой-то. Она же знает, что цепочку ты ей подарил.

– Естественно. Знает, но молчит.

Я на секунду задумалась, а потом сказала:

– Ну в принципе, Романов, это все очень понятно. Она будет с Галей твоей всегда заодно.

– Но почему? Объясни, я же ее очень люблю, независимо от того, как отношусь к Галке.

– Ты и Галку любишь.

– Это совсем другое – просто мы вместе прожили огромный кусок жизни – двадцать лет.

– Семь из которых ты жил и со мной.

– Ты – это ты. Я тебя люблю. Только ты… И еще – мать. Больше у меня никого нет на этом свете.

– А Юлька? А Галка? Ты совсем запутался, радость моя.

– Да нет же, нет. Все яснее ясного. Просто я всегда так старался для своей дочери. Это семейное счастье в кавычках имитировал, а в конце концов дочь меня предала.

Мы сели на лавочку, он бессильно уронил мне голову на плечо, я обняла его, гладила его волосы, целовала его-мои любимые ухо, щеку, глаза, мокрые от слез.

– Господи, Романов, я первый раз за все наши годы вижу, как ты плачешь.

Он тряхнул головой:

– Оль, куда мне идти?

– Ко мне!

– Сегодня?

– Ну… Не сегодня. Мне нужно дома объясниться. Нельзя же так сразу.

– Когда?

– Наверное, завтра. А ты сегодня переночуй на нашей квартире.

– Я не буду ночевать без тебя.

– Генка, не ставь меня в дурацкое положение. Ты рисуешь картину в примитивистской манере: тебя обидели дома, я должна тебя пожалеть. Я это и делаю, с предложением конкретного для тебя варианта выхода. Тогда ты мне начинаешь ставить условия. Не могу я сегодня уйти – это свинство. И тебя обижать не хочу, не могу.

– Да-да, я все понимаю, Оля. Ты не можешь. Прости меня. Я вернусь домой. Там мать, наверное, с ума сходит, куда ее сынок подевался. Она ведь в гости пришла.

– Ген, не возвращайся, прошу тебя. А матери позвони. Потом так сложно будет уйти. Извини за грубость: «срывай день» – это еще древние римляне советовали. А завтра мы будем вместе, я тебе обещаю. И станем жить долго и счастливо. И все будет well, даже если будет по-другому. Угу?