Для людей, воспитанных по-социалистически, новый курс был отступлением от принципов, своеобразным маневром для того, чтобы собрать силы и вновь вернуться к испытанной практике. Администрация на местах внимательно наблюдала за тем, чтобы колхозники не уклонялись от общественных работ. Секретарь ЦК КПСС Д. Т. Шепилов в декабре 1953 года предупреждал партработников, чтобы те были настороже, так как «…чрезмерное раздувание личного хозяйства будет неизбежно порождать часнособственнические устремления отдельных отсталых колхозников».[808]
Новый курс, ориентировавшийся на подъем сельского хозяйства, прежде всего экономическими методами, имел и «городское» продолжение. Г. М. Маленков на сессии Верховного Совета СССР в августе 1953 года потребовал «…всемерно форсировать развитие легкой промышленности», добиться выравнивание темпов экономического роста двух основных отраслей индустрии: производства средств производства и производства предметов потребления.[809]
Новшеством политики являлось признание некоторых элементов семейного капитализма в деревне. Расчет был на то, что личное подсобное хозяйство станет товарным, будет работать на городской рынок. За пять последующих лет частный сектор аграрной экономики доказал свою эффективность. Он обеспечил более половины прироста мяса, 35–36 % картофеля, овощей, молока, шерсти, 87 % яиц и 93 % махорки в стране.[810] Тем не менее разрозненные экономические меры были крайне далеки от «целостной программы». Их отличительными чертами являлись неполнота, ограниченность и несбалансированность отдельных элементов. Несмотря на общее улучшение материального положения граждан, противоречивость социально-экономической политики порождала в общественном сознании чувство нестабильности.
Власти разрешили крестьянам на своих приусадебных «сотках» заниматься огородничеством, приказали предоставить сенокосные угодья для содержания скота, уменьшили налог. Однако принятых мер было недостаточно. Домашний производительный труд, по замыслу авторов нового курса, — это вторая (дополнительная) часть рабочего дня. Крестьянин, исполнив свой общественный долг на колхозном поле или ферме, не мог работать на себя. Он, так же как и раньше, под угрозой денежного штрафа не имел возможности отвезти свои продукты в город, был обязан отработать минимум трудодней, не имел право выйти из колхоза и находился в полной зависимости от местной администрации. Зерновое хозяйство оставалось полностью общественным, поскольку в представлении власти оно должно было гарантированно обеспечивать потребности горожан.
В 50-е годы экономический приоритет города перед деревней стал особенно заметным. В соответствии с этим отношение сельского и городского населения к власти также было различным. Это отразилось и в письмах граждан в официальные партийные органы. В социально-психологическом отношении российская деревня 50—60-х годов представляет собой любопытный и малоизученный сплав патриархального и индустриального общества.
Последние статистические исследования показали, что рождаемость среди сельского населения в 50—60-е годы была выше, чем в городах. Так, в среднем по России из общего числа младенцев, родившихся в 1959 году, более двух третей пришлось на сельскую местность. В 1950 году на 1 тыс. человек населения в сельской местности родилось 25,5, а в городах и поселках городского типа — 20,4 человек. По отдельным регионам РСФСР уровень рождаемости был, конечно, различным. Выше всего он был на Урале и в Сибири (от 32 до 42 родившихся на тысячу жителей). В то же время в центральных областях он был ниже, чем в среднем по России. Многодетные семьи в деревне были значительно более распространены, чем в городе. Во многом это объяснялось сохранившимися еще традициями общинной крестьянской семьи, а также большей неприхотливостью деревенских жителей к жилищным, материальным, бытовым условиям. В деревне была выше и средняя продолжительность жизни людей. Улучшение медицинского обслуживания, происходившее с середины 50-х годов, ликвидировало в деревне массовые болезни, резко сократило детскую смертность. С этого времени значительно снизились коэффициенты смертности сельского населения в целом. Благодаря этим естественным и социальным факторам, российская деревня имела значительный больший прирост населения, чем город, и в решающей степени обеспечивала прирост населения всей страны.
Однако численность сельского населения неуклонно сокращалась, что было непосредственно связано с доминантами социально-экономической политики власти. В 1940 году население российской деревни составляло 72,2 млн. человек, в 1959 году — 55,9 млн., в 1970 году — 45,1 млн. Доля сельского населения в структуре всего населения РСФСР падала соответственно с 66 % до 48 %, и до 33 %.[813] То есть за 30 лет абсолютное сокращение сельского населения составляло 23,1 млн. человек, а доля его во всем населении упала на 28 пунктов.
Большинство авторов считало процесс сокращения сельского населения закономерной, объективно обусловленной тенденцией развития общества.[814] В литературе отмечалось, что эта тенденция обусловлена развитием индустрии, транспорта, большим размахом строительных работ, механизацией и электрификацией. В то же время нельзя не отметить, что переход части сельского населения в города был результатом целенаправленной политики власти.
В 50-е и особенно 60-е годы влияние крестьянского менталитета в городах становится особенно заметным. Феномен маргинальности интересен в трех отношениях: экономическом, социальном и духовном. Е. Стариков писал: «Маргинал, просто говоря, — «промежуточный» человек. Классическая, так сказать, эталонная фигура маргинала — человек, пришедший из села в город в поисках работы: уже не крестьянин, еще не рабочий; нормы деревенской субкультуры уже подорваны, городская субкультура еще не усвоена».[815] Руководство страны сознательно использовало главный принцип маргинальности — разрыв социальных связей, с целью включения крестьян в систему советских экономических отношений. Закономерно, что это включение сопровождалось формированием новых общественных, духовных и экономических связей, причем установление социальных и духовных связей, как правило, сильно отставало от установления связей экономических. Сказанное приводит к выводу, что существовавшая система прикрепления людей к земле была направлена не столько на сдерживание процесса миграции, сколько на его регулирование в зависимости от экономических и демографических потребностей страны.
По сути, массовая миграция из деревни носила характер пассивного сопротивления социальной и экономической политике государства. Понимание собственного бессилия, неспособности повлиять на сложившуюся систему общественных отношений вылилось в массовый отток населения в города, который следует расценивать, прежде всего, как реакцию на безнадежное положение, в котором оказалась деревня. Такой подход, основанный на учете психологического настроения, социальных восприятий крестьянства, поддерживало большинство исследователей социально-экономического развития российской деревни.[816] Ситуация осложнялась тем, что в результате миграции аграрное производство теряло наиболее перспективную часть трудовых ресурсов.
Миграция имела и социально-психологические последствия, прежде всего она порождала социальную неопределенность населения. Ежегодно в стране меняли места проживания около 20 млн. человек. При такой подвижности в среднем за жизнь люди в стране переселялись до 6 раз. По последней переписи жило не там, где родилось, 47 % населения страны в целом и 54 % горожан в частности.[817] Таким образом, в конце 50 — начале 60-х годов абсолютное большинство «фактических» горожан родилось в деревне и весьма немногие были горожанами во втором поколении, которое также несло на себе отпечатки «сельского» менталитета, хотя было более адаптированным к городским условиям.
