— Родной мой, ну какая вина? Просто ходили, аукались, терялись из вида, а теперь повстречались, и уже не заслонить ничем.
— В той, в моей прежней жизни было много важного, даже святого, от чего нельзя отказаться. От него и не стану отказываться, а просто поведу тебя по всем святым местам. И что обветшало — опять засияет. Откроется в новом свете.
— А куда меня поведешь?
— Приведу к себе в дом, чтоб пришла и ко всему прикоснулась. Ко всем любимым книгам. К старому, прадедовскому столу. К портрету бабушки в черной давнишней раме. К моим коллекциям, к коробкам с сибирскими бабочками и каракумскими жуками… Ну, знаешь, как жилье освящают, водой кропят…
— Утром в Оби зачерпну, а вечером уже могу окропить.
— Хочу показать тебе Москву, мою, ту, которую знаю. Троицкие подворья с заколоченными лабазами, с последними мещанскими домиками, где железные козырьки с завитушками и зимой за окнами привязаны новогодние елки, где кружил мальчишкой, мечтая бог весть о чем, неосуществимом и чудном, а из форточек то песни, то ссоры, то музыка…
— Хочу все это увидеть…
— Или встанем у Манежа, где вертится сверкающая карусель машин, и за розовой стеной светлеет дворец, и белые колонны, которые помню такими, на которые столько до тебя любовались, безвестных, но тебе дорогих.
— Увижу, все это увижу. Твоими глазами. Хочу посмотреть на дом, в котором родился, все твои дворики, переулочки. Хочу с тобой путешествовать. В ту деревню у речки, где хоронил старика. На то поле, по которому в атаку бежал. Непременно поедем… Я так верю в тебя, так рада тебе. Знаю, все у нас будет прекрасно…
«Да, теперь и скажу… Вот теперь и скажу… Теперь уж можно, без боли, — подумал он облегченно. — Что там, чумы или просто кусты?»
— Я вот что тебе хотел… Утром приплывем в Салехард, и ты полетишь одна… Начало твоих занятий, нельзя пропускать, и ты полетишь. А я еще ненадолго… Маленький отрезок на север… По Губе, до Таза… Ну знаешь, там Мангазея… Ну, первопроходцы… Сперва от Урала пешком до Оби, в кольчугах, доспехах. Потом все железо перековали на гвозди, построили лодки и плыли. Потом в Мангазее эти гвозди — опять на доспехи… Там остатки часовен, но теперь вертолеты и техника… Я прочитаю там последнюю лекцию. Я им обещал.
— Ты меня опять отсылаешь? — тихо спросила она, и он слышал, как горе ее возвратилось.
— Ну что ты, что ты! — торопился он объяснить, гладя, целуя ей руку. — Мы вместе, и новая жизнь… Мне так хорошо, светло… Ты полетишь, а я через неделю вернусь. Мне нужно закончить маршрут. Ну, понимаешь, там конечная точка маршрута, завершение процесса… И хочется обдумать, решить перед тем, как в новую жизнь!..
— И я с тобой. Не буду тебе мешать…
— Нет, нет, занятия твои начинаются. Мне ведь только на несколько дней… Да ты не волнуйся! С сердцем моим хорошо, с ним все хорошо…
— Я согласна, — тихо сказала она.
Шумела за бортом вода. Ветер летел в высоте, ложился на реку серыми вмятинами. Наваливал сверху тучу. И она охватывала танкер своим водопадом, грохотала коротким ливнем. И опять отпускала, уносимая к югу — к травам, лугам и протокам. А в открывшихся свежих просторах — черные кручи и лбы в снежных пятнах. Полярный Урал подходил к оконечности суши, наваливался на Ямал, погружался под воду, всплывал еще раз позвоночником Новой Земли, опускаясь в ледовое море. Обь прижималась к хребту, завершая бег по равнине, готовясь сойти в океан.
«И пусть ей будет не больно. И пусть ей будет светло…» — Он гладил и целовал ее руку.
Сверкали снега на кручах. Сиял на столе гребешок.
Утренний порт Салехарда. Заливные, в синем блеске луга и зеленая круча горы с деревянными цветными домами. Баржа под разгрузкой. Штабеля ярко-желтых насосов. Вездеходы, энергоблоки и трубы. И на их тихую гладь с тонким треском садятся гидросамолеты, встают на поплавки, словно долгоногие кулички. Гигантская китовая туша плавучей электростанции «Северное сияние». Стук катеров и моторок. Тонкий негаснущий месяц. И под ним, освещенные солнцем, плоты из красного леса тянутся вслед за буксиром. Лиловые горы угля, и в блеске, дыме лучей проплывает морской кораблик с белой надстройкой, красной ризкой на черной трубе.
Они простились с командой танкера и шли по городу вдоль дощатых, набитых стекловатой коробов с упрятанными водопроводными трубами. Мохнатые лайки кидались бесшумно навстречу. Двое подвыпивших в морских фуражках качались и пели. Трепался над улицей линялый кумач с призывом.
Ковригин хлопотал о билете. Снесясь с городским начальством, достал последнюю броню на текущий утренний рейс.
Они сидели в аэропорту среди тяжелых полярных вертолетов. Дерн на земле был содран, тундра текла песками. Поле, скованное аэродромным железом, туманилось пылью. АН-24 голубел в стороне под заправкой. Толпился, ожидая посадки, пестрый северный люд.
— Соловьев, Соловьев, ну кончай!
Студенты из стройотряда угнездились на рюкзаках, и одна, белозубая, яркая, накаленная здоровьем и молодостью, толкала чернявого парня с гитарой:
— Ну кончай, Соловьев, сыграй! Ну будь человеком!
Тот прижимал к гитаре сбитые в кольцы волосы, хлестал по струнам. Девицы, одинаково меняясь в лице, начинали кивать головами и, поймав мотив, громко, яростно пели:
Мы кладем тугие рельсы,
А пока
Отправляем даже в рейсы
Облака…
Сбивались, хохотали, чересчур громко, чуть веселее, чем следовало. И все тонуло в реве вертолетных винтов.
— Мне так тяжело, — сказала Ольга. — Как в ссылку…
— Ну что ты, милая? Пустяки! — говорил Ковригин. — Билет я тебе передал? Представляешь, такая удача! Последняя бронь — командира авиаотряда. Добрые люди, дай бог им здоровья!
— Я так не хочу улетать… Еще есть время. Пойди сдай билет. Я буду так волноваться…
— О чем волноваться? Смотри, сегодня у нас понедельник. Да? Ну а в четверг прилечу. Всего-то три дня!.. Я тебе дам ключи. К приезду чай вскипяти. Я же великий чаевник.
— Ключи не возьму. Одна к тебе не приду. Только с тобой.
— Хорошо, сам тебя приведу. Но тогда свидание назначим… С этим же рейсом в четверг.
— Где назначим свидание?
— Ну где-нибудь, чтобы ты не плутала… Ну на Красной площади, что ли, у Василия Блаженного. Ровно в полдень. Прямо с самолета! Запомнила? Ровно в полдень!
— Буду ждать, — сказала она.
Девицы опять тормошили чернявого парня. Дергали его за кудри. А он отбивался, хватал их за шею.
— Соловьев, руки, руки! Ну поиграй, ну будь человеком!
Он сутулил сильные плечи, принимался бренчать. А те на своих рюкзаках сдвигались плотнее, начинали лихо с куплета:
Мы кладем тугие рельсы,
А пока
Отправляем даже в рейсы
Облака…
Опять сбивались. Хохотали. И вертолет их глушил своим воем.
— Я тебе хотела сказать очень важное, но слов не найду… Очень многое хотела, и может быть, время, но какое-то оцепенение… Не решаюсь. Уж когда прилетишь, тогда…
— Всего три денечка… А чтоб не скучала, вот это…
Он открыл баул, извлек серебряный мятый кофейник.
Книгу со своими работами, перевод на французский. Начал листать. Открыл на страницах два легких сухих соцветия, темно-алое и голубое.
— Вот возьми…
И положил ей в сумку.
— Граждане пассажиры, — задребезжал громкоговоритель, — объявляется посадка на рейс триста двадцать четыре, вылетающий маршрутом Салехард — Москва. Просьба к пассажирам пройти на посадку…
— Вот и все, — сказала она. — Вот и все…
Они прошли на перрон, и их разделило, разнесло. Студенческие куртки с нашивками. Чья-то собачья шапка. Кепки и фуражки. Он видел Ольгу, уходящую через взлетное поле. Она оборачивалась и махала. Еще раз мелькнула на трапе.
Самолет загрузили. И он стоял, бело-синий и маленький, среди желтых песков.
