Однажды утром Пафнутьев неожиданно поймал себя на том, что старательно, с какой-то нечеловеческой тщательностью протирает хрустальную рюмку. Он рассматривал ее на просвет, тер содой, насухо вытирал полотенцем, потом, заметив, что от полотенца остается ворс, протер рюмку туалетной бумагой, а обнаружив в хрустальной складке какое-то замутнение, убрал его заостренной спичкой и лишь тогда, случайно обернувшись, увидел в дверях Вику. Она стояла, прислонившись плечом к косяку, и с улыбкой наблюдала за его усилиями.

Пафнутьев смутился, поставил рюмку на полочку и закрыл дверцу шкафчика.

– Ну, – сказала Вика.

– Что ну?

– Теперь ты все понимаешь?

– Я всегда понимал все… Разве нет? – спросил Пафнутьев озадаченно.

– Помнишь, чем заканчивались такие вот утренние протирания рюмок?

– А чем они заканчивались?

– Поддатием.

– Надо же. – Пафнутьев задумался. – Ничего такого вроде не предстоит… Да и повода нет… Обычный день…

– А это выше твоего понимания. Это уже подсознание. Ты еще ничего не знаешь, ни о чем не догадываешься, а твой организм уже получил сигнал.

– Какой сигнал?

– Что-то будет. Паша, это ведь не первый раз и не второй… Готовься, Паша.

– К чему, Вика? – почти с испугом спросил Пафнутьев.

– К событиям.

– Каким? – простонал Пафнутьев.

– Откуда мне знать… Этого еще никто не знает. Говорят, есть такие могучие экстрасенсы, колдуны, маги, не знаю, как их еще назвать… Проходимцы, в общем… Так вот они, глядя на хрустальный шар, впадают в какое-то там состояние или доводят себя до этого состояния… Точь-в-точь как вы с Худолеем…

– Так что колдуны?

– А, колдуны… Смотрят они, смотрят в этот хрустальный шар, и наступает момент, когда начинают видеть в нем картины будущего. Причем так явственно, четко, будто события в этот самый момент и происходят.

– И что ты предлагаешь?

– Я предлагаю тебе всмотреться повнимательнее в рюмку, которую ты только что так отдраивал… Может быть, различишь в ее сверкающих гранях предстоящие события? Рюмка пузатенькая, почти шарообразной формы… Всмотрись, Паша, чего не бывает, – и Вика, дернув плечом, удалилась в комнату. Когда женщины вот так дергают плечиком, в этом их невинном жесте всегда проглядывает скорбь по поводу предстоящих событий, а о том, что события будут скорбными, им всегда откуда-то известно. Впрочем, многие женщины ждут от мира только печали и, естественно, ее дожидаются, что лишний раз убеждает их в собственной проницательности. И не понять им, бедным, что этаким вот движением плечика они и создают печальные события, накликают их на свою непутевую голову, а потом всплескивают ладошками и со смешанным чувством восторга перед собой и жалости к себе же восклицают что-то в том духе, что я, дескать, говорила, дескать, предупреждала, дескать, все знала наперед.

Грустно все это понимать и каждый день с этим сталкиваться, грустно.

Проводив Вику взглядом, Пафнутьев снова открыл шкафчик, вынул рюмку и, подойдя с нею к окну, долго всматривался в сверкающие грани, словно и в самом деле надеялся увидеть среди них смутные картины предстоящего дня. Но нет, ничего не увидел, хотя на какое-то мгновение ему показалось, что рюмка полна до самого верха и нужно держать ее очень осторожно, чтобы прозрачная жидкость не выплеснулась и не потекла по пальцам. Но, взяв себя в руки, Пафнутьев убедился, что рюмка пуста. И с облегчением снова водрузил ее на полку.

– Когда ждать? – спросила Вика, когда Пафнутьев уже одевался в прихожей.

– Жди меня, и я вернусь, только очень жди, – ответил Пафнутьев, чутко уловив скрытую насмешку в вопросе.

– Надеюсь, это произойдет сегодня?

– О, дорогая, – искренне вздохнул Пафнутьев. – Сегодня столько всего произойдет…

– Значит, ты все-таки что-то знаешь?

– Только на уровне подсознания, как ты тонко заметила полчаса назад. Ты же видела, как я протирал рюмку, знаешь, в каких случаях это со мной происходит… Ты столько всего знаешь. – Пафнутьев на ходу, не задерживаясь, поцеловал жену в щечку, подмигнул, махнул рукой, чуть поклонился уже на площадке. Решив, что для прощания всего этого вполне достаточно, закрыл за собой дверь и легко сбежал по ступенькам вниз.

***

Стояло лето, теплое лето, но какое-то сумрачное. Время от времени начинался дождь, прекращался, снова моросил, но Пафнутьева это нисколько не удручало, он любил такую погоду и прекрасно себя чувствовал, пережидая недолгий дождик где-нибудь под зонтом, за столиком потягивая пиво и поглядывая по сторонам взглядом любопытным и доброжелательным. Впрочем, лучше сказать, что взгляд у него в такие моменты был поощрительным, он одобрял людей, которые присаживались рядом, кто спокойно проходил мимо, тех, кто пил пиво, и тех, кто просто сидел, подперев щеку, и смотрел на дождь. Такое состояние было у Пафнутьева в это лето, и ему нравилось быть таким. Друзья это заметили, некоторое время с интересом поглядывали на Пафнутьева, переглядывались между собой.

– Паша, ты изменился, – как-то сказал ему Халандовский.

– Я знаю, – беззаботно ответил Пафнутьев.

– Но ты мне и таким нравишься.

– Я знаю.

– Видимо, тебя посетила мудрость.

– Видимо, – кивнул Пафнутьев, и на этом обсуждение закончилось, поскольку подоспели другие темы для разговора.

Единственное, чем был озадачен Пафнутьев, так это тем, что сам не помнил, как начал протирать злосчастную рюмку, причем одну, единственную. Да, если он уж и скатывался в такое состояние, то рюмку всегда протирал только одну. Его несколько смутило то, что это заметила Вика, хотя истолковала она утреннее его занятие, в общем-то, правильно. Со смешком, с осуждением, но правильно, во всяком случае, очень близко к истинному его настроению.

По длинному коридору своей конторы Пафнутьев шел неторопливо, с интересом поглядывал по сторонам, вежливо со всеми здоровался, впрочем, можно сказать, что здоровался он опять же поощрительно. Молодцы, мол, правильно живете, по закону и по совести, и смотреть на вас одно удовольствие, живите и далее в том же духе, помните, что я всегда с вами, – такой примерно взгляд был у Пафнутьева в это утро.

Мимо своего кабинета Пафнутьев прошел, не замедляя шага, будто заранее принял такое решение, будто заранее знал, куда ему идти, кого искать, с кем встречаться. А ведь не думал даже, просто прошагал мимо, словно не его это была дверь, не его кабинет.

Остановился Пафнутьев у тощеватой худолеевской двери, на которой была прикреплена стеклянная вывеска с одним словом – «Фотолаборатория».

Пафнутьев подергал ручку и, убедившись, что дверь заперта, несколько раз постучал. За дверью возник неясный шум, она раскрылась, показалась печальная мордочка Худолея.

– О! Паша! – обрадовался тот. – А я жду-пожду, а тебя все нет и нет! А тут и ты! Я так обрадовался, Паша, так обрадовался, что прямо не знаю, что тебе и сказать.

Пафнутьев прошел в лабораторию, закрыл за собой дверь, задвинул стерженек шпингалета и с тяжким вздохом упал в затертое кресло, списанное из какого-то высокого кабинета и подобранное Худолеем.

– Что скажешь? – спросил Пафнутьев.

– А что сказать, Паша! Жизнь человеческая – это совсем не то, что мы думаем!

– А что мы думаем?

– Мы уверены, что жизнь человеческая – это цаца!

– А на самом деле?

– Это действительно цаца, но не настолько, Паша, не настолько. Я совершенно в этом уверен.

– Полностью с тобой согласен, – вздохнул Пафнутьев и, открыв тумбочку, вынул из нее початую бутылку водки. Худолей смотрел на Пафнутьева широко раскрытыми глазами – с руководством происходило нечто непонятное. А Пафнутьев тем временем достал из тумбочки два стакана, литровую банку, на дне которой теснились два соленых огурца, выловил их оба, один протянул Худолею, разлил водку в оба стакана. – Ты как?