Покончив с прической, Величковский вынул из какой-то сумки газету, развернул и поставил на нее извлеченные из целлофанового пакета сверкающие туфли, каких наверняка не было и никогда не будет ни у Пафнутьева, ни у Андрея. Надев штаны с легкой искрой, натянув носки, тоже слегка посверкивающие, Величковский затянул пряжку ремня, чуть втянув слегка выпирающий молодой животик. Вынув из шкафа белоснежную рубашку, он, не торопясь, надел ее, застегнул все пуговицы, все до единой. Это сразу выдало в нем приезжего из какой-то деревни, может быть, из тех же Пятихаток – городской житель никогда не застегнет на рубашке все пуговицы, две верхние у самого воротника обязательно оставит свободными. Или уже в крайнем случае наденет галстук. Хотя и с галстуками ныне происходят, похоже, необратимые перемены – избегает их молодое поколение, предпочитая свитера, джемперы, маечки, напоминающие нижнее белье.

Набросив на плечи куртку из тонкой кожи, Величковский еще раз придирчиво осмотрел себя в зеркало и лишь после этого улыбчиво повернулся к поджидавшим его Пафнутьеву и Андрею.

– Вперед? – спросил он.

– Только вперед, – подхватил Пафнутьев и, незаметно сунув в карман пачку снимков, первым шагнул к двери. Он сознательно не оглядывался, как бы полностью доверяя идущему следом Величковскому, но в то же время прислушивался к его шагам, готовый каждую секунду рвануть наверх, если шаги позади него вдруг затихнут. Но, не подозревая подвоха, Величковский даже догнал Пафнутьева и шел рядом, посверкивая роскошными своими туфлями. На площадке первого этажа, перед тем как выйти из дома, он остановился и вынул из кармана куртки черную коробочку. Это оказалась вакса, намазанная на поролон. Не обращая внимания на Пафнутьева, на догнавшего их Андрея, Величковский еще раз протер свои туфли, добившись почти нестерпимого блеска, и невозмутимо сунул коробочку в карман.

– Теперь я знаю, за что тебя девушки любят, – заметил Пафнутьев.

– За что?

– За туфли.

– У меня есть и другие достоинства.

– Разберемся, – Пафнутьев опять допустил неосторожность, произнеся это словечко, но Величковский ничего не заподозрил. Похоже, он и в самом деле не чувствовал опасности. – Прошу! – Пафнутьев распахнул правую заднюю дверцу машины.

– О! «Волга»! Наверное, в начальниках ходите?

– Стараемся. – Пафнутьев знал, что левая дверца заблокирована, и, втиснувшись в машину вслед за Величковским, расположился на заднем сиденье.

Ехали молча.

Величковский несколько раз попытался было заговорить, но слова его были необязательными, предназначенными единственно для того, чтобы нарушить тишину. Но никого, кроме него, молчание в машине не угнетало, казалось естественным. Замолчал и Величковский, только сейчас, видимо, начиная сознавать, что происходит нечто непонятное. И забеспокоился. Посмотрел на одного, на второго. Во всем облике Пафнутьева чувствовалась какая-то каменная непоколебимость. Оглянувшись несколько раз назад, Величковский обратил внимание на машину Худолея – тот шел следом, не отставая больше чем на двадцать-тридцать метров.

– По-моему, за нами хвост, – сказал Величковский и привычно хохотнул, стараясь оправдать собственную подозрительность.

Остальные промолчали.

– Куда едем? – дернулся Величковский обеспокоенно.

– Куда надо, – ответил Андрей.

– Не понял?!

– В Чечню.

– Зачем?!

– Будешь там плитку класть.

– Десять лет, – добавил Андрей. – А потом отпустим.

– Вы что, серьезно?! Я еще не закончил ремонт в той квартире!

– Вернешься – закончишь! – весело обернулся Пафнутьев. И, чтоб успокоить разволновавшегося плиточника, похлопал его ладонью по коленке. – Все нормально, старик, все в порядке. Ты что, в самом деле нас за чеченцев принял?

– А кто вас знает… Может, вы перекрашенные. Вон показывали недавно старика – десять лет в рабстве у чеченцев был. Даже забыл, как его зовут.

– Напомним, – мрачно обронил Андрей.

– Приехали, – сказал Пафнутьев. Машина остановилась у здания следственного управления. Первым вышел Андрей, распахнул заднюю дверцу машины и напористо произнес: – Прошу!

Величковский вылез осторожно, чуть помедлив. Он тоскливо посмотрел по сторонам, механически бросил взгляд на свои туфли.

– Так это же прокуратура? – жалобно произнес Величковский. Голос его сделался каким-то слабым, в нем не осталось и нотки того куража, с которым он совсем недавно показывал снимки девиц.

– Ты что же думаешь, в прокуратуре туалета нет? – спросил Худолей, выбравшись из своей машины. – У нас тут все как у людей. Краны, правда, текут, пол мокрый, вода в бачках не держится, туалетную бумагу посетители воруют с такой скоростью, что невозможно уследить… А так все в порядке, все как у порядочных.

– Если дело в этом, тогда другое дело, – облегченно протянул Величковский, но опасливость в его взгляде, скошенном, как у молодого жеребца, не исчезла. – А платить кто будет?

– Еще сам доплатишь.

– Как сам?!

– Пошли, – Пафнутьев положил руку Величковскому на плечо. – Шутят ребята, понял? Шутки у них такие.

– Таких шуток не бывает, – плиточник послушно поплелся к зданию.

– Я с вами, Павел Николаевич? – крикнул им вслед Худолей. – А то вроде того, что…

В ответ Пафнутьев, не оборачиваясь, махнул приглашающе рукой: давай, дескать, не отставай. И Худолей обрадованно бросился следом, будто опасался, что начальство передумает.

– Прошу садиться, – сказал Пафнутьев Величковскому уже в кабинете.

– А плитка…

– О плитке чуть попозже. Сначала о людях.

– Каких людях?

– А вот об этих, – Пафнутьев бросил на стол пачку снимков.

– Вы думаете, что я…

– Нет, я вообще не думаю. Все, что можно, я в своей жизни уже передумал. Мне теперь нет никакой надобности заниматься этим пустым делом.

– Каким? – не понял Величковский.

– Думанием.

– А ваш туалет, о котором говорил…

– О нем тоже чуть попозже. У тебя есть фотография? – обратился Пафнутьев к Худолею, расположившемуся в углу кабинета.

– Какая? – спросил тот, но тут же понял, о чем идет речь. Порывшись во внутреннем кармане пиджака, Худолей положил перед Пафнутьевым портрет Светы Юшковой. Снимок был сделан хорошим мастером – объемный свет, мягкие линии, подсвеченные со спины светлые волосы.

– Да, – протянул Пафнутьев, рассматривая портрет. – Кажется, я начинаю тебя понимать.

– В жизни она еще лучше.

– Допускаю, – кивнул Пафнутьев. – Подойди, – сказал он Величковскому. – Знаешь этого человека?

– О! – счастливо протянул Величковский. – Светка… Надо же где довелось свидеться!

– Знаешь, кто это? – спросил Пафнутьев, делая успокаивающий жест Худолею, который напрягся в своем кресле, готовый вскочить и разобраться с этим долговязым фиксатым плиточником.

– Говорю же – Светка Юшкова.

– Откуда ее знаешь?

– Общались.

– В каком смысле?

– А! Не то что вы подумали. Не мой человек. – Величковский бросил быстрый взгляд на пачку снимков, лежащих на столе. – Просто общались. Она это… Игорёвая.

– Какая? – не понял Худолей.

– Ну… В смысле человек Игоря. Зовут его так.

– Фамилия?

– Фамилия? – удивился Величковский. – Фамилия, – повторил он растерянно. – А я не знаю. Игорь, он и есть Игорь.

– Хорошо, – Пафнутьев помолчал, не зная, что спросить, поскольку очевидных вопросов в разговоре с этим странным плиточником у него не возникало. – Хорошо… Квартира, которую ты сейчас ремонтируешь… кому принадлежит?

– Игорю.

– Он там прописан?

– А вот этого не скажу.

– Почему?

– Потому что не знаю. – Величковский преданно смотрел Пафнутьеву в глаза, и тот понимал – не врет. Может быть, просто потому, что неспособен, не дано это ему, он, похоже, может произносить только ответы на четко поставленные вопросы. Но знал Пафнутьев и то, что можно отвечать прямо, правдиво, но при этом отчаянно лукавить.

– Хорошо. – Пафнутьев медленно перетасовал пачку снимков. – Хорошо… Как же они согласились вот так сфотографироваться?