– Усошин тоже с нами, – сказал он как бы между прочим, даже не глядя на Агапова.

– Да? – удивился тот. – Надо же… Значит, обошел меня Николай Иванович.

– Никого он не обошел. Мы все на равных. В этом главное – никому не обидно, никто не тянет одеяло на себя. Все получают поровну.

– Так, – протянул Агапов. – Мы с Усошиным лес даем, а вы все? На равных с нами?

– Вот и начался серьезный разговор, – Выговский привычно садился на своего конька. Теперь ему было просто. Все, что предстояло сказать этому северному человеку, он проговаривал не один раз и всегда добивался успеха. У него были козыри, и он начал по одному выкладывать их на стол. – Готов?

– Готов, – сказал Агапов.

– Тогда поехали. Твой лес, Агапов, никому не нужен. Он тонок, не проходит по европейским стандартам. Диаметр тонкого среза не должен быть меньше тридцати сантиметров. Наберешь железнодорожный состав такого леса?

– Нет.

– А у меня есть покупатель.

– Кто?

– Турок.

– Как зовут твоего турка?

– Фаваз.

– Это его настоящее имя?

– Да. Он учится у нас. Жена его здесь.

– Где учится?

– Остановись, Сергей. Остановись. Если я отвечу на все твои вопросы, ты через пять минут пошлешь меня очень далеко. Фаваз платит наличными. Принять, разгрузить судно с лесом в Турции ли, в Ливане… Это его проблема.

– А потом поминай как звали?

– Я с Фавазом работаю третий год. По мелочи, правда, но третий год. Это первое. Второе – мы затеваем дело надолго. Ему невыгодно кидать нас после первого или второго судна.

– Почему невыгодно? Очень даже выгодно.

– Фаваза я беру на себя. Он у меня на крючке.

– На хорошем крючке?

– Да, – Выговский помолчал, не решаясь сказать нечто важное. – Ладно, скажу. Его сына Фарида я запихнул в один подмосковный интернат. Сына он не бросит.

– Дальше?

– Порт. Новороссийский порт наш.

– В каком смысле?

– В том смысле, что там есть люди, которые уже ждут твой лес. И в течение недели отправляют его в Турцию. Со всеми необходимыми документами.

– А таможня?

– Их проблемы.

– Значит… Был бы лес? – усмехнулся Агапов.

– Да, вся цепочка подготовлена.

Агапов долго молчал, ходил по комнате, стоял у низкого окна, уперевшись лбом в раму, кому-то махнул рукой, дескать, поговорим потом, занят. Подошел к столу, допил водку из своего стакана, сел. Некоторое время исподлобья рассматривал Выговского.

– А ты кто? – наконец спросил.

Выговский молча сунул руку в карман пиджака и положил на стол паспорт. Агапов мельком заглянул внутрь и, похоже, даже фамилию за эти секунды не успел прочитать. Отодвинул.

– Настоящий?

– Изучай. Сличай. Запрашивай. Устанавливай. Тут же у вас по лесам достаточно специалистов.

– Найдутся, – Агапов опять надолго замолчал. – Повидаться бы надо…

– Повидаемся.

– Печати, штампы, бланки?

– Все есть.

– Контора?

– Есть.

– Секретарша?

– У каждого своя.

– Казначей? Кассир?

– Все на изготовке.

– Бухгалтер?

– Приезжай в Москву, познакомишься. Сам же сказал, что повидаться надо. Мандрыка его фамилия.

– Хохол?

– Может быть.

– Хитрожопые они.

– Разберемся.

– Так, – протянул Агапов. – Так, – повторил через некоторое время. – Чувствую, плохо все это кончится. А устоять не могу. Чувствую… сяду. В лучшем случае. А отказаться… Не нахожу в себе сил. Представляешь?

– Через год, самое большее через два… Мы все слиняем. Ближайшие два года в стране будет катавасия и кошкин дом. С этим дебилом наверху ничего не изменится. А потом… Когда люди будут жить в Абрау-Дюрсо, а отдыхать на Канарах, ты будешь сидеть вот в этой же избе, пить паршивую водку и закусывать еловыми шишками.

– Если шишки хорошо приготовить… Да с грибочками… Да под клюковку… – начал было Агапов и не закончил, сам себя оборвал: – Когда встречаемся?

– Если договорились, я уезжаю сегодня, – Выговский посмотрел на часы.

– Договорились.

– Тогда через неделю встречаю тебя в Москве. На Ярославском вокзале. Мы все соберемся. Выпьем шампанского, подпишем бумаги…

– Какие бумаги?

– Сам же говоришь – печати, штампы, бланки… Телефоны. Секретарши.

– Да, все правильно, – вынужден был согласиться Агапов. – Без этого нельзя. Выпьем?

– Надо, – кивнул Выговский.

Быстро взглянув на Агапова, он вдруг поймал его взгляд, устремленный в окно, – столько было в нем какой-то неизбывной тоски, столько раскаяния в еще не совершенном, что Выговский содрогнулся от дурных предчувствий. Но Агапов уже возвращался к столу с новой бутылкой водки, а его жена несла с кухни громадные, только что со сковородки котлеты. Печальный миг прозрения исчез, растворился, будто его и не было. И произойдет много чего, пока и Агапов, и Выговский вспомнят этот вечер, освещенный красным закатным солнцем.

– Чувствую – вляпаюсь, а отказаться не могу! – уже весело сказал Агапов, сковыривая вилкой алюминиевую нашлепку с горлышка зеленой бутылки.

Еще неделю назад в соседнем ресторане музыка гремела до утра, в этом был своеобразный местный шик – встретить восход солнца на море пьяным в дым, полуживым и опять же в обществе южных красоток. Прошла неделя, и все изменилось – наступила тишина. Нет уж тех удалых ребят, которые готовы были оплачивать оркестр до рассвета, теперь эти ребята разъехались по стране вкалывать, шустрить, грабить. Снова соберутся через год. Но уже без меня, без меня. Я свое отгулял, все положенные мне рассветы встретил и, кажется, отпущенные на всю жизнь моря навестил.

Сквозь золотистые шторы моей комнаты пробивались первые лучи. Какая же это потрясающая штука – тишина. В коктебельских ресторанчиках, больше смахивающих на забегаловки под навесом, для привлечения посетителей шустрые владельцы устанавливали динамики, предназначенные для стадионов, для залов на десять-пятнадцать тысяч человек. И, полагая, что так принято во всем мире, добивались звука, от которого подпрыгивали легкие алюминиевые столики, соскальзывала на пол посуда, опрокидывались початые бутылки. Европа давно уже перешла на музыку тихую, почти неслышную, почти несуществующую, а эти все грохотали, стараясь друг друга не просто перекричать, а намертво заглушить, чтобы соседа вообще и слышно не было, будто и нет его, этого ненавистного соседа. А что, и добивались своего, добивались. Голоса милых певичек динамики превращали в такой первобытный звериный рык, что поднимались волосы на голове. Да, это я испытал – наэлектризованные звуком волосы на голове колышутся, искрятся, а вино в стакане дрожит мелкой рябью и оседает красными хлопьями на дно.

И вдруг – тишина.

Я собрался, надел плавки и вышел из номера.

Зацелованный Ленин со сбитым носом продолжал смотреть в пространство с прежней уверенностью и даже с какой-то победной убежденностью. Он, бедолага, видимо, еще не знал о происшедшем в стране перевороте и собственный сбитый нос, губы, выкрашенные кроваво-красной помадой, воспринимал как случайное недоразумение, не веря, что это навсегда.

А там кто знает, кто знает…

Может быть, ему как раз больше известно, чем этим полупьяным визгливым существам, которые суетились вокруг него все теплое время года.

Площадь перед столовой Дома творчества, которая всю ночь гудела от надсадно орущей толпы, сейчас была пуста и загажена. Битое стекло, металлические пробки, бутылки из-под шампанского, покрывающие весь пляжный навес пивные банки. Даже совершенно интимные подробности ночной жизни тоже попадались, причем гораздо чаще, чем можно предположить. Но уже появились испитые тетеньки с метлами, мужички шустрили с сумками, собирая пустые бутылки, их старались обогнать местные детишки… Когда окончательно рассветет, народ выйдет на площадь чистую и даже как бы влекущую к новым похождениям.

Галька была холодная, море прозрачное, волна тихо шелестела у ног, и, казалось бы, все было прекрасно.