Всмотревшись, Кобозев вдруг почувствовал слабость в коленях: господин в шубе был не кто иной, как известный в Петербурге техник — генерал-майор Мровинский.

«Вот и конец! — мелькнуло в голове. — Сейчас они все обнаружат». Рука невольно потянулась к правому карману сюртука, где всегда лежал заряженный револьвер.

— Господин Кобозев, — выступив вперед, сказал Теглев, — по распоряжению его превосходительства градоначальника в вашей лавке надлежит произвести технический и санитарный осмотр. Потрудитесь отвечать на все вопросы господина инспектора.

«Бежать, бежать! — лихорадочно соображал Кобозев. — Но как? Застрелить Самойлова, загораживающего выход, — схватит пристав. Выбить окно? Нет, не годится, рамы двойные, полуподвал…»

Между тем переодетый генерал тщательно осмотрел прилавок с сырами, подошел к окну и постучал по обивке стен.

— Зачем эта обшивка? — резко спросил он.

— От сырости.

Попробовав прочность половиц, инспектор приказал Самойлову заглянуть под лестницу.

— Где у вас хранятся сыры?

Кобозев посторонился, пропуская инспектора в комнату за прилавком. В комнате лежала большими кучами земля, сверху ее прикрывали солома, кожа, рогожи и драный половик. Бочки из-под сыра также были заполнены землей, под одной из них расплывалось пятно сырости.

— Это что?

— Сметану на масленой пролили, ваше благородие.

— Но ведь это жилое помещение, а не склад? Дрожащим от волнения голосом Кобозев пояснил:

— Мы, ваше превосходительство господин инспектор, тутотки и спим и сыры хороним. Оно, конечно, пахнет, так мы привычные, в деревнях вместях со скотиной в избе проживали. А так сподручнее, и товар завсегда на глазах, да и за склад платить не надобно.

Осмотр комнаты ничего не дал. Присев к столу и брезгливо отодвинув в сторону грязную посуду, «инспектор» быстро написал акт и дал его прочесть немного оправившемуся от испуга Кобозеву.

Хозяин лавки читал не спеша, шевеля губами и косматой бородой, потом, взяв карандаш, неуверенно, печатными буквами вывел свою фамилию.

Через час раздался звонок. Кобозев глянул в окно и бегом бросился открывать. Вошла «жена». Якимова остолбенела. «Муж» приплясывал, подпрыгивал и чуть не во весь голос кричал:

— У нас был обыск! У нас был обыск!

— Если бы это был обыск, ты бы теперь не плясал тут…

— Да нет же, говорю тебе — обыск! Богданович подробно живописал налет полиции.

Якимова побледнела, опустилась на диван.

— Анна Васильевна, не узнаю я тебя. Ведь не впервой же ты подкопы делаешь, вспомни Одессу. Ну что это ты, голубушка, так разволновалась?

— Ничего, ничего, Юрий, сейчас пройдет. Видно, даром подкопы не даются. Нервы совсем расшатались.

— Да ты приляг, успокойся, а я побегу предупрежу наших. За лавкой определенно следят.

В тот же день, к вечеру, в Смольном монастыре рано отслужили службу, и немногочисленные богомольцы разбрелись по домам.

Монастырь своими стенами выходит к берегу Невы. На противоположном берегу тянется огромный пустырь. Он то понижается, переходя в неглубокий овраг, то вспухает небольшими холмиками, поросшими редким кустарником. Домов поблизости не видно, так как в дни наводнений пустырь заливает вода, поднимаясь на шесть-девять футов выше своего нормального уровня. Зимой тут всегда свирепствуют колючие ветры, сдувая снег с вершин холмов и засыпая им овраги.

Когда короткий зимний день начал клониться в туманные сумерки, стирающие очертания далеких строений, на пустыре, проваливаясь в глубоком снегу овражков и скользя по обледенелому насту холмов, появились четыре человека. Впереди товарищей, прокладывая дорогу, шел Тимофей Михайлов. На нем была длинная шуба с волчьим воротником и шапка-ушанка. За ним, засунув руки в карманы теплого пальто, еле поспевал Николай Кибальчич. Шествие замыкали Рысаков и Гриневицкий.

Рысаков шел последним, часто останавливался, осматривал пустырь и потом бегом нагонял ушедших. Стены Смольного монастыря растворились в предвечерней мгле, высокий холм скрывал берег Невы. Михайлов остановился и уступил место Кибальчичу. Подождав, когда отставшие подошли и окружили его, Николай Иванович вытащил из кармана пальто белый сверток, развернул материю и, взяв в руки жестяную коробку, тихо, но отчетливо, как на лекции, проговорил:

— Перед вами взрывчатый аппарат, с устройством которого вы уже знакомы. Объясняю еще раз. Внутри жестянки заключены четыре сообщающихся друг с другом посредством запала из стопина снаряда. Первый снаряд заполнен серной кислотой. Во втором находится смесь бертолетовой соли, сахара и сернистой сурьмы, в третьем — студень гремучей ртути, а в четвертом заложен пироксилин, пропитанный нитроглицерином. Аппарат этот должен взорваться от удара или даже от сильного сотрясения. Взрыв его будет в шесть раз сильнее, нежели бы мы имели дело с обыкновенным порохом.

«Техник» кивнул Михайлову. Тот быстро сбросил шубу и взял жестянку, остальные легли на снег. Брошенный сильной рукою аппарат скрылся в темноте, но через мгновение раздался резкий взрыв, яркое пламя на секунду выхватило из темноты взволнованные лица людей, лежащих на снегу. Просвистели осколки, комья мерзлой земли, и вновь стало тихо. Теперь темнота казалась еще гуще. Первым вскочил и побежал к месту взрыва Кибальчич, остальные бросились за ним. На белом полотне снега видна была темная воронка, по краям которой проступали островки копоти, вокруг снег был очищен, точно по нему прошлись гигантской метлой.

Рысаков нарушил молчание:

— Скажите, а на каком расстоянии от места падения бомбы ее взрыв сохраняет убойную силу?

— Не знаю, — ответил «техник». — Это первое испытание аппарата подобного устройства, но, судя по тому образцу, который мы испытали две недели назад, все живое должно быть уничтожено саженей на пятнадцать-восемнадцать, так как взрыв этой конструкции гораздо сильнее.

Обратно — чуть ли не бегом. Миновали монастырь и, убедившись, что за ними никто не следит, разошлись в разные стороны, чтобы потом сойтись у Вознесенского моста.

Вечером 28 февраля на квартире Веры Фигнер и Исаева собрались члены Исполнительного комитета. Последними подошли приглашенные Кибальчич, Рысаков, Гриневицкий, Михайлов. Не было Желябова и Тригони. Но их не ждали. Перовская очистила свою квартиру. Исполнительный комитет уже почти не сомневался, что они арестованы.

Сообщение Кобозева встревожило не на шутку. Полиция подобралась к подкопу. Сегодня обошлось, а завтра могут обнаружить. Завтра царь едет на развод караула. Значит, завтра и нужно действовать, без промедлений, решительно.

Договорились собраться утром 1 марта на квартире у Геси Гельфман и там окончательно распределить роли. Перовская взяла на себя руководство нападением.

Оставшись один в своей неуютной, запущенной комнате, Рысаков увял, заметался. Сомнения и страх перед неизбежным охватили его. Он то ложился на постель, то вскакивал и бегал, именно бегал из угла в угол пустой комнаты. Смотрел на часы и каждый раз, заметив, что стрелка подвинулась еще на полчаса, еще на час, глухо стонал, бросался на кровать, натягивал на голову одеяло, но сон не шел. Голова пылала, а по телу пробегал озноб, мысли были путаные, бессвязные, и над ними господствовал страх: «Ведь схватят, все равно схватят, не сегодня, так завтра, через неделю, а там виселица». Воспаленное воображение рисовало разъяренную толпу, обломки царской кареты, трупы, и он в лапах полиции. Сердце обрывалось. Липкий пот заливал глаза. «Нет, нет, только не смерть! Пусть Шлиссельбург, каторга, но жить, жить любой ценой! А что, если?.. Завтра Тихвин, дом, а там за границу?» И опять глухой стон: «Но они не простят, у них за границей своя агентура, убьют из мести или из опасения, что проболтаюсь». Выхода нет. В ночной тишине из каждого угла смотрит смерть. Рысаков затихает. Сон, спасительный сон побеждает кошмары.