Он не дошел до столика, где стояла бутылка коньяка. Сделав пару шагов, остановился, отпрянув, словно головой ударился о невидимую преграду. Лицо сначала покраснело, затем посинело и наконец побелело. Губы непроизвольно продолжали шевелиться, не способные сразу выговорить все, что он в ярости готов был высказать этому поистине придурковатому доктору Краусу, который даже не сдвинулся со своего удобного кресла возле камина.

Он увидел его в профиль. Глядя на свесившуюся руку и склоненную на грудь голову, отчасти скрытую спинкой кресла, Шмидт подумал, что Краус спит. Это и вызвало у него новый взрыв ярости, и побудило без обиняков выплеснуть в лицо доктору все, что он о нем думал. Однако он смог произнести лишь пару фраз, которые не вполне соответствовали его подлинным чувствам.

— С вами, герр доктор... Я готов идти хоть в ад... — произнес он и замолчал. Рот остался открытым, а глаза прикованными к лицу Крауса.

Доктор Краус был мертв. На полу возле его ног лежала открытая металлическая коробка с ампулами цианистого калия.

В камине догорала его последняя папка.

Во всем облике американского полковника Роберта Скотта сквозила смертельная усталость. Отекшие веки то и дело опускались на глаза, он поднимал их с усилием и упрямо продолжал изучать документы, разбросанные на большом письменном столе. Он сидел в кабинете бургомистра города, который сегодня заняла его часть. Просторную сумрачную канцелярию со стильной мебелью темных тонов освещала большая хрустальная люстра, где из десятка лампочек горели только три.

Второй день полковник не смог сомкнуть глаз. А ему так хотелось отдаться сну, смежавшему веки, хотелось заслуженного солдатского отдыха накануне, может быть, последнего боя. Новых приказаний выступать пока нет, хотя уже за полночь. В конце дня из штаба дивизии сообщили: «Поздравляем «Мичиган экспресс» с занятием города. Пока оставайтесь здесь. О'кэй, полковник! Отдохни со своими парнями. Завтра выходи на берег Дуная, чтобы поздороваться с Советами. Сообщают, что в течение ночи они выйдут на восточный берег! Можете сообщить домой, что мы наступили Адольфу на хвост!» Эта тихая ночь, напоенная дыханием последней военной весны, которая своими ароматами словно бы очаровала самых лютых солдат и заставила замолчать все орудия, была создана для отдыха.

Перед полковником стояла фотография, неумело приклеенная на плотный картон, дабы выдержала долгие военные переходы, — на ней была запечатлена вся его семья. Глядя своими ласковыми зелено-голубыми глазами, цвет которых напоминал глубины озера Мичиган, ему улыбалась Мэри. Рядом с ней он, Роберт Скотт-младший, и их дети — Стив и маленькая Барбара, а за ними уголок дома, далеко, на совсем другом берегу, который отсюда казался ему еще более далеким и почти нереальным. Он сидел перед фотографией, бодрствующий, прикованный к этой злосчастной земле, и видел перед собой другие картины, от которых не мог спать, потому что они оживали, стоило ему прикрыть глаза, и наводили на размышления о бессмысленности окружающего мира, в котором человек сам себе разжег адовы огни, которые однажды — благодаря какому-нибудь другому Адольфу — могут заполыхать где угодно, и на его родине тоже.

Он задремал с открытыми глазами, глядя на фотографию, напрягшись от желания унести ее с собой в сон, но она сразу же, обретя зыбкость, стала удаляться от него, без него отправилась в путь по берегу, которым и ему так хотелось пройти, и исчезла в бескрайней дали, а перед ним опять ожили мучившие его картины. Они следовали одна за другой, начиная с момента вступления его танков в концентрационный лагерь: страх и ужас в глазах живых трупов, которые двигались навстречу, тщетно пытаясь из пустоты своих скелетов выдавить благодарность за воскресение, потом эти горы неподвижных голых трупов, окутанные густым белесым дымом, все еще валившим из высокой трубы крематория. Здесь чахла пробуждавшаяся весна, а вместо ее ароматов расползался смрад смерти... И все дальше и дальше, от начала до конца дьявольского хоровода смерти, которая бесновалась здесь — разнузданная, с открытым ликом, перед которым заледенело даже его огрубевшее солдатское сердце... И наконец, видение его собственного заплаканного лица. Он плакал над живым скелетом с лицом ребенка, который подошел к танку, поцеловал пыльные гусеницы, а его, Скотта, приветствовал нежной улыбкой жизни, едва теплившейся в огромных глазах...

Лейтенант Стив Батлер, чья манера держаться наряду с его неопрятным внешним обликом говорила о том, что это ветеран войны, давно переставший придерживаться уставных правил поведения, уже несколько минут стоял перед столом командира, не осмеливаясь напомнить о своем присутствии. Войдя в комнату и не получив ответа на приветствие, он остался стоять, нервно теребя фуражку, которую держал в руках. В какое-то мгновение — он был уверен, что полковник погрузился в глубокую дрему, — ему пришла мысль незаметно удалиться и вновь постучать в дверь. Но от этого намерения пришлось отказаться прежде, чем он успел сделать первый шаг. Ему показалось, что Скотт посмотрел прямо на его руки, и он забыл обо всем, даже перестал теребить фуражку. Стоял тихо, готовый услышать наконец, почему его так неожиданно и без всякого объяснения пригласили. Он думал об этом по дороге сюда. Его непосредственный начальник, командир роты, приказал ему немедленно явиться к полковнику и не обмолвился ни единым словом относительно того, зачем его требует начальство. Заметив его удивление и замешательство, ротный сочувственно покачал головой, изобразив гримасу, будто заранее выражал свое сожаление; а в голове Батлера проносились события последних сорока восьми часов. Он не припомнил ничего, что бы Машинисту — так танкисты называли своего полкового командира — дало повод вызвать его к себе.

Последняя встреча с полковником закончилась для лейтенанта тем, что из канцелярии он вышел, имея на одну звездочку меньше. Было это где-то во Франции. Все случилось из-за того, что он с парнями из Сопротивления участвовал в стрижке девиц, которые во время оккупации проводили время с немцами. Может, все ограничилось бы рапортом командиру батальона, если бы не Колетт, — это имя он долго будет вспоминать. Остриженная, явилась она в штаб полковника Скотта и принялась истерично визжать и орать во всю глотку: «Янки, убирайтесь домой и там стригите у своих девок что хотите, прежде чем спать с ними!» Приятели потом ему рассказывали, что Колетт еще кое-что выдала насчет американской армии, однако для него куда важнее было то, что он услышал от командира. Тот ему сказал: «...Лейтенант, девушка утверждает, что после этой идиотской стрижки вы заставили ее переспать с вами». Лейтенант утвердительно кивнул, выслушал решение о понижении в чине и вышел, мечтая только об одном — больше никогда не сталкиваться со старым Скоттом, о чьих воинских заслугах, равно как и о суровом нраве, в полку, даже в дивизии ходили настоящие легенды. Батлер многое о нем слышал и в тот раз имел возможность убедиться в его строгости. Очутившись тогда перед полковником и отдав честь, понял, что действительно легче вынести взгляды всех судей военного трибунала, чем этот взгляд, которым полковник лишь однажды выстрелил в него, а затем продолжал смотреть на его подбородок, словно прикидывал, не рассчитаться ли с ним и кулаками.

Полковник Скотт неожиданно выпрямился в кресле, посмотрел на него полузакрытыми глазами, обеими руками сильно сжал виски, словно внезапно почувствовал страшную головную боль. Однако на его лице не отразилось ничего, способного вселить хоть какую-то надежду, Батлеру было достаточно единственного взгляда, чтобы понять, что и эта их встреча пройдет, как и предыдущая во Франции. Скотт отнял руки от головы и отрубил:

— Лейтенант Батлер!

— Да, сэр! — отозвался Батлер. Поскольку он не был уверен, что произнес это громко, согласно уставу, он поспешил исправиться: — Господин полковник, лейтенант Стив Батлер прибыл по вашему приказанию!

Скотт выслушал его со смеженными веками, помолчал, словно вновь задремал, и, не открывая глаз, усталым голосом спросил: