Краус слегка покраснел, но не отвел взгляда.

— Вы меня и не разочаровали и не огорчили, герр Шмидт. Мое желание является лишь выражением уважения, которое я испытываю по отношению к вам. А сейчас, должен заметить, вы упускаете единственную возможность познакомиться с тем, что и мой добродетельный друг Цирайс не мог узнать от меня. По его приказаниям вы могли понять, для каких опытов мне были нужны заключенные. Окончательные же результаты моих исследований получал только рейхсфюрер СС Гиммлер. А он об этом, я полагаю, информировал одного фюрера.

Шмидта нимало не смутила тирада доктора. Хотя он сразу ответил на его взгляд и все время смотрел ему прямо в глаза, слушал он его с плохо скрываемым нетерпением, о чем сразу же дал ему понять, сказав без обиняков:

— Вы говорите так, словно мы дожидаемся самолета, которым полетим в Берлин с рапортом рейхсфюреру!

Краус побледнел и, стиснув челюсти, почти угрожающе взвизгнул:

— Герр гауптшарфюрер!

Шмидт поднялся с кресла, подошел к столу и встал перед ним, выпрямившись и не переставая глядеть ему прямо в глаза. Он подождал немного, желая услышать, что ему еще скажет Краус, но, поскольку тот молчал, не находя подходящих слов, Шмидт заговорил сам, искусно прикрывая свои намерения:

— Соберитесь с духом, доктор, и оцените наше положение. Рейхсфюрер СС был бы куда более удовлетворен, узнав, что вы до конца выполнили его приказание... — Он внезапно остановился, посмотрел на бумаги, лежавшие на столе, и из стопки извлек листок с печатью канцелярии Гиммлера. Мельком пробежав листок, он поднял его на уровень лица Крауса. — Посмотрите на это. Печать и подпись рейхсфюрера СС Гиммлера. Вам известно, сколько таких приказов в вашей документации?

У Крауса беззвучно открылся рот. Он попытался что-то сказать, но слова застряли в горле. Шмидт тем временем задал ему еще один вопрос, подействовавший на него сильнее пощечины:

— Знаете, что бы сказал Гиммлер, узнав, что вы бродите по Германии с такими документами?

В голове у Крауса загудело от этих слов, и он вдруг почувствовал себя совсем потерянным, а в ушах его все звучал голос Шмидта.

— Он приказал бы вас расстрелять на месте, как предателя, и сжечь вместе с этими вашими документами... Майн готт, майн готт, доктор, — продолжал он мягче, — неужели вы не до конца поняли приказание Гиммлера? Знаете, что будет, если вы окажетесь в плену с этими документами? А еще хуже, если попадете в руки этих ваших выживших подопытных?

Краус внутренне содрогнулся и замотал головой, растерянно посмотрел на листок, а потом на Шмидта. Шмидту этого было достаточно, чтобы понять — он достиг желаемого, и все-таки, сделав паузу, без малейшего сочувствия холодно сказал:

— Сожгите эти бумаги перед уходом... И не очень жалейте об этом. Хорошие врачи, как и ремесленники, не забывают ничего из того, что однажды прошло через их руки...

Шмидт говорил еще что-то, только теперь смысл его слов как бы не доходил до Крауса. Подавленный своим поражением, он не мог понять, что Шмидт отомстил ему за утреннее поведение. Он только увидел, как тот выходит из комнаты, бесшумно, словно злой дух.

Неприкрытая дверь распахнулась от сквозняка, отчего зашуршали бумаги на столе, а оконные рамы ударились одна о другую. Краус сидел за столом, прямой и неподвижный. Больше всего его ужасала мысль, что и в самом деле он может еще раз встретиться с теми, кто покинул лагерь, отмеченный клеймом его последнего опыта. И хотя с тех пор, как он узнал от Мюллера, что его «пациенты» с оружием в руках бродят по долине, он ни разу не вспомнил об этом, сейчас его охватило ощущение близкого их присутствия. Одолеваемый этим ощущением, он с беспокойством спросил себя: а вдруг они гонятся за ним?

Старая латаная рыбацкая лодка с толстым слоем тины на бортах качалась на легких волнах опустевшего Дуная. Здесь вода была совсем прозрачной, зелено-голубого цвета и не пахла, как у берега, илом и гнилью. Чуть приметная дымка измороси отдавала рыбой, стайки светлых рыбешек проворно шныряли в глубине, не слишком опасаясь тихого плеска щербатого весла.

На середине реки Ненад перестал грести, втянул весло в лодку и опустил в воду натруженные ладони. Сделал он это размеренными движениями, беззвучно, занятый мыслями о непонятном желании Зорана прокатиться на лодке. Он хотел было сказать, что они уже порядком удалились от берега и что Дунай здесь самый глубокий, однако ему почудилось, что он слышит, как тот сам с собой разговаривает, и промолчал, печально глядя в сгорбленную спину. Ведь это все равно что сказать ему: давай, Зоран, кончай с тем, что надумал, товарищи нас ждут. Да, именно так, а он этого не может... Ненад свесился через борт, зачерпнул воду и плеснул себе в потное лицо.

Зоран сидел на носу лодки, склонившись над ящиком с останками брата, и рассказывал его костям о далях, где течет их Дунай, о землях, через которые он несет свои воды до самого Срема и Белграда... Он напоминал ему какие-то песни, со слезами на глазах пел: «Ой, Дунай, ой, Дунай голубой, перевези меня...» Затем он поперхнулся и замолчал. Он молчал до тех пор, пока Ненад не перестал грести. Неожиданно, обращаясь к реке, заговорил:

— Заклинаю тебя, прими его... Возьми его и понеси своими водами... Вынеси его из этой проклятой земли... — Зоран снял шапку, зажал в коленях и продолжал дрожащим голосом: — А ты, Милан, прости меня... Не думал я, что так расстанусь с твоим прахом... Другое думал твой Зоран... Я думал до дому не расставаться с тобой, а там уж... на наше кладбище... Рядом с отцом и матерью... Так бы и получилось, кабы я прямиком домой подался... Не мог я, мой Милан, клянусь, не мог... И ты бы не смог, знаю, не смог бы, будь ты на моем месте... Не сделал бы такого ни ради меня, ни ради себя... И скажу я тебе, напали мы на след того злодея, и с прахом твоим я поступаю так, потому как не знаю, что будет... Знаешь, что я думаю... Никогда не известно — кто кого. Об этом я и с Ненадом говорил, и спрашивал совета у Мигеля и у других тоже... Некоторых из них ты, может, и знал. Мы работали вместе в стройкоманде и там внизу, на том чертовом водопроводном насосе... В самом деле, Милан, я все хорошо обдумал... А река эта такая же наша, как и их... И если тебя ее воды и не донесут до наших краев, останешься в ней... А у меня на душе легче будет... А то ведь измучился бы я от мысли, что с твоими костями станется, коли со мной и моими товарищами что случится... — Он не спеша поднялся, поставил ящик на нос лодки и достал из кармана пачку сигарет. Прикурив две сигареты, одну оставил во рту, а другую положил на край ящика, пачку отдал Ненаду и сказал: — Выкурим по одной... Милан любил покурить...

Они курили медленно, неотрывно глядя на горящую сигарету, лежавшую на ящике. Когда и она догорела, Зоран стал на колени, запрокинув голову и закрыв глаза, содрогнулся всем телом, охнул и разжал руки. Ящик качнулся, соскользнув с борта лодки и, увлекаемый привязанным к нему камнем, упал в воду. Дважды раздался всплеск: сначала от тяжелого камня, затем от ящика. Вода плеснула Зорану в лицо. Открыв глаза, он следил за кругами, которые рождались в середине небольшого водоворота, ширились и догоняли один другой.

Ненад положил руку на плечо Зорана. Они помолчали, глядя в воды Дуная, а затем Зоран повернулся к Ненаду и сказал:

— Ушел наш Милан...

Ненад промолчал. Привыкший за долгие годы делить с другом все горести и невзгоды, сейчас он был потрясен страдальческим выражением лица Зорана, на котором капли воды мешались со слезами. Почувствовав, что не выдержит и вот-вот сам заплачет, Ненад схватился за весла и стал разворачивать лодку к берегу.

Солнце уже начало заходить, и его серебристые отблески на поверхности реки переливались пурпурным румянцем, ощутимее стал запах рыбы, а их шестерка все еще оставалась здесь, возле вытащенной на берег лодки, в которой Зоран и Ненад плавали по Дунаю. Сидели на траве и смотрели на далекие, поросшие лесом горы, куда вскоре должны были отправиться.