Мигель промолчал, зато Жильбер сказал:

— Мы должны быстро что-то предпринять. Они не знают, ради чего мы здесь, и кто-нибудь из них просто из страха может в любую минуту выстрелить в нас.

— Войдем в дом и возьмем заложников, — предложил Саша, который тем временем выбрался из кабины и стоял на подножке.

Удивленные таким предложением, все посмотрели на него, но никто ничего не сказал. Тишина была исполнена ожидания: кто первый выскажется об этой идее. Общая нерешительность заставила заговорить Сашу:

— Знай они, что наша семерка не авангард колонны освобожденных узников, они бы сожрали нас в ту же минуту, не раздумывая... А мы тут перед ними расположились, словно глиняные голуби. Если будем и дальше торчать здесь да раздумывать, нам это дорого обойдется... — язык его споткнулся о какое-то русское ругательство, и он внезапно замолчал. Оглядев всех одного за другим и видя, что никто не собирается ему отвечать, он почти в отчаянии добавил: — Вы понимаете меня, товарищи? — надеясь хотя бы на этот свой вопрос получить ответ, однако скоро потерял терпение. Сердито стукнул кулаком по крыше кабины и вернулся на свое место, поминая по пути и бога и черта и упрекая товарищей за то, что они ошалели, словно он предложил им спалить городок. Потом опять послышался его голос: — Сообщите мне и Анджело, что вы там надумаете... Если они дадут вам время собраться с мыслями!

Не дожидаясь, пока Саша кончит ворчать, Ненад обратился ко всем:

— Вы считаете, он не прав?

Мигель решительно повернулся с намерением ответить, но Зоран опередил ого:

— Слушай, Ненад, и всем вам скажу, хотим мы этого или нет, а Саша прав. Я вот прямо-таки чувствую, как кто-то держит меня на мушке. В бога их душу, не хватает нам еще такого проклятия — после всего погибнуть от их третьепризывников[4].

— Может, и они там размышляют об этом проклятии, — вмешался Мигель. — Вся беда в том, что они думают, будто мы сюда пришли.

Уловив его мысль, Зоран нетерпеливо заговорил:

— На что еще им надеяться, когда увидят, кто стучится в их дверь? А если бы им и объяснили, с какой целью мы пришли, омбре, неужели ты в самом деле думаешь, они нас по-другому бы встретили?

— Хватит, надо ехать! Или вперед, или назад! — сердито крикнул Саша, высунув голову из кабины, и, не дожидаясь ответа, включил мотор.

— Выключай! — во весь голос гаркнул Мигель, он выпрямился, но даже не повернулся, хотя почувствовал, что Саша снова высунул голову из кабины и, удивленный его тоном, ждет объяснений.

— А, будь по-твоему, Мигель. Выключу! — бросил Саша и, юркнув в кабину, выключил мотор.

Остальные, удивленные не меньше Саши, смотрели на Мигеля, думая, что он объяснит им свои намерения. Но он молча перемахнул через борт и спрыгнул с грузовика.

— Я пойду один. Если начну стрелять, вы прячьтесь, — бросил он через плечо, одернул куртку, поправил ремень и двинулся к дому. На ходу, в какой-то миг увидел, как Зоран шагнул к Жильберу и Ненаду и начал размахивать руками.

Расстояние от грузовика до забора было небольшим, и он быстро оказался во дворе. Низенькая калитка из кованого железа сама захлопнулась за ним, протяжно заскрипев несмазанными петлями, а выложенная плитками дорожка эхом отозвалась на стук его размеренных шагов.

Первым пришел в себя Ненад. Увидев, как неторопливо Мигель идет по двору, идет свободно, словно пришел навестить приятеля, он сердито подскочил к борту грузовика, собираясь что-то крикнуть тому вслед, но Жильбер остановил его. Он сделал это жестом руки, а приглушенным голосом позвал:

— Мигель...

Мигель не обернулся. Он кивнул головой, как бы давая понять, что слышал его, и остановился у ступенек, возле куста зацветающих роз, словно хотел выбрать цветок.

— Если бы мне знать, что он там надумал, — прошептал Зоран, устраиваясь рядом с Ненадом и Жильбером, которые тем временем присели на корточки у борта грузовика.

Не сводя глаз с Мигеля, они молчали. К ним присоединился Фрэнк, Саша и Анджело остались в кабине. Теперь все они, и в кабине, и в кузове, обеспокоенные, в напряженном ожидании пытались понять, что такое надумал Мигель и что может с ним случиться; вместе с тем они задавались вопросом, который втайне начал терзать каждого из них после догадки, что в Сант-Георге они оказались раньше союзнических войск: «Если доктор Краус укрылся у своих, разве мы всемером сможем взять город?»

Вопрос этот мучил и Мигеля, но по-другому и больше, чем их. Он мешался с чувством вины и угрызениями совести, отчего сердце его сжалось в ту минуту, как он услышал слова обеспокоенного Жильбера: «Если союзники сюда не дошли, мы можем с чем угодно столкнуться...» Эта мысль и сейчас не покидала его, он слышал ее эхо в звуках своих шагов, пока шел через двор; она вырывалась откуда-то из глубины его, как голос совести, на который он, честный Мигель, всегда вовремя откликался. Поэтому и на этот раз он не хотел опоздать. Он пошел, чтобы сделать что-то, помешать, если сможет, тому, что Зоран назвал проклятием. Он опасался скорее за них, чем за себя, потому что неизбывная горечь оставалась у него в горле и душила его, подобно лагерному кошмару, затуманивая надежду: в один прекрасный день, перешагнув через разрушенные стены, он отправится в Испанию, чтобы под солнцем Андалусии дать отдых своим усталым костям. В душе его лишь на мгновение блеснуло восхищение перед своим воскресением из мертвых и погасло быстрее, чем у них. Но не из-за этих шифров, которыми пометил их доктор Краус и из-за которых они не могут оторваться от этой земли. У него потемнело в глазах, горечи подступила к горлу, он пожалел, что вышел живым из лаборатории Крауса, когда узнал, что его война с фалангой Франко еще не кончилась. И с того момента, как в душу проникло опасение, что может случиться то, самое худшее, из укрытия загремят выстрелы, которые разнесут им головы — «...ой, омбре, как по глиняным голубям», — он все больше задумывался над этой разницей между ними и собой. Они могли вернуться на родину, думал он, такие, как есть, жить среди своих и с этими отметинами, а он должен разыскать Крауса, потому что ему все равно плутать по свету. Может, они бы не рискнули отправиться в эту необдуманную погоню, не будь его или если бы он не сказал им, что знает этот город. Так, охваченный чувством вины и осуждая самого себя, дошел он до порога дома и постучал в дверь, подвергая себя опасности погибнуть первым, но дать своим товарищам время укрыться или доказать, что был прав, когда уверял Зорана — мол, чувствует он, в этих домах притаились лишь испуганные люди, проклинающие ту минуту, когда их гауляйтер решил очистить дно реки с помощью рабов... «Они думают, мы из тех, кого сюда в прошлом году пригнали эсэсовцы», — хотел он сказать товарищам, когда Зоран прервал его. Бог знает, что им от страха придет в голову, продолжал он размышлять, с беспокойством ожидая ответа на повторный стук в закрытые двери. Может, они считают, что мы явились с намерением разрушить запруды на реке и...

В замке неожиданно звякнул ключ и с большими промежутками повернулся несколько раз, медленно и неуверенно, угадывалось, что кто-то делает это дрожащими руками, очевидно сомневаясь, открывать или нет. Охваченный почти лихорадочным возбуждением, он даже не заметил, что двери дважды отпирались и запирались. Что-то тянуло его поскорее перешагнуть порог, хотя он и побаивался. Он был как во сне, в голове пронеслось, что хорошо бы поделиться радостью освобожденного узника с жильцами домика. Через какое-то время, несколько смущенный, что ему не открывают, он робко нажал на массивную медную ручку, та беззвучно поддалась, и двери отворились настежь. В полумрак просторной прихожей ворвался сноп дневного света и внес его тень.

— Добрый день, — сказал он от порога, ища взглядом открывшего.

Никто не отозвался, не было слышно ни малейшего шороха, показывавшего чье-либо присутствие. Он отпрянул и, поднимая автомат, обругал на испанском человеческую подлость и себя самого за то, что поддался воображению и поверил, будто из тюремного сна можно сразу шагнуть в светлую явь.