— Одну минуту. Кто спрашивает?
— Гартинг из русского посольства.
— Одну минуту...
И после затянувшейся паузы:
— Просим прощенья, мсье, Монье нет и сегодня не будет.
Аркадий Михайлович звонит следователю Флори.
— Кто спрашивает? — и после паузы: — К сожалению, соединить не можем — нет и сегодня не будет.
Гартинг снова крутит ручку аппарата:
— Мне — директора розыскной полиции мсье Мукена.
— Нет и сегодня не будет.
«Сволочи! — он бросает трубку на вилки рычага. — Небось часы с бриллиантами в кармане... Сволочи! Затаились! Ждут, что будет дальше».
Он едет домой. По дороге думает: «Рано или поздно могут узнать... Как-то нужно подготовить... Господи, пронеси!..»
Дети только вернулись с прогулки, шалят на парадной лестнице, хохочут, не обращая внимания на увещевания гувернантки.
Аркадий Михайлович проходит на половину Мадлен. Жена переодевается в гардеробной. Ее изображение множится в зеркалах, расположенных под углом друг к другу. Он целует ее в плечо. Кожа Мадлен пахнет свежестью. Во множестве зеркал много мужчин целуют женщин.
— Ты не забыл, милый, мы приглашены...
— Я очень устал, дорогая. И у меня неприятности на службе. Небольшие, правда. Ваши местные социалисты решили, как у нас в России говорят, бросить тень на плетень...
— Не хочу слушать ни о каких делах! — шаловливо зажимает ладонями уши жена. — Оставь заботы на завтра. Едем!
«Боже, как с тобой хорошо! — думает Аркадий Михайлович, глядя на жену. — Пусть будет по-твоему, оставим заботы на завтра».
Назавтра разражается буря. Фамилия Гартинга — на первых страницах всех газет. Не только в заголовках — в аншлагах, аршинными буквами. Такого политического скандала в Париже не было давно. Каждая газета изощряется на свой лад, но все — от прогрессивных до архиправых, от респектабельных до бульварных, даже до тех, кому он, Гартинг, из рептильного фонда ежемесячно анонимно переводил немалые суммы — даже они! — все сходятся в одном: из-за попустительства нынешнего правительства и лично Клемансо Париж превратился в пристанище иностранных резидентов, в их числе и таких беспринципных отъявленных негодяев, как беглый каторжник — он же кавалер ордена Почетного легиона — Аркадий Гартинг!
На следующий день сенсация уже в центре внимания газет всей Европы. Самые правые и те всхлипывают: неужели русское правительство не могло найти шпиона из «порядочных», а не навязывать Франции уголовного преступника, потребовав для него вдобавок Почетного легиона? А в самом Париже, в парламенте с запросом по поводу Гартинга и вообще о существовании бюро тайных политических полиций других стран на территории Франции выступает депутат, лидер социалистов Жан Жорес. Имя Гартинга он связывает с «царем-убийцей, подкрадывающимся на корабле-призраке к европейским берегам».
Премьер-министр Клемансо торжественно заявляет, что отныне и на будущее он не допустит деятельности иностранных резидентов на территории Франции. Относительно же Гартинга-Ландезена правительство республики уже направило ноту России с требованием исчерпывающих объяснений.
В тот день, когда его имя стало мишенью всей французской прессы, Аркадий Михайлович домой не поехал.
Утром первый телефонный звонок был от тестя, отца Мадлен.
— Я не верю всей этой несусветной чуши, конечно же, эти голодные щелкоперы врут, — с одышкой сипел в трубку старый аристократ. — Муж моей дочери — каторжник и сыщик! Ха-ха, веселые штучки!.. Вы должны выступить с заявлением и подать на всех этих прохвостов в суд!
— Да, да, непременно, — ответил он. — Однако начинать перебранку с борзописцами — ниже моего достоинства. В самое ближайшее время я жду из Петербурга официального заявления правительства Российской империи.
Его энергичный ответ вроде бы удовлетворил старика. Но что будет дальше? Конечно же, Петербург выступит с решительным демаршем, затронута честь не лично его, Гартинга: поставлен под угрозу приезд императора. Но скорее бы, скорей, пока скандал не разросся до катастрофических размеров!
Он заперся в кабинете, на звонки не отвечал, а вечером, отпустив экипаж, пошел в город. Как простолюдин, как бездомный, пешком, до изнеможения бродил по улицам, пока не свалился обессиленный на кровать в каком-то отеле.
Трусевич получил из Парижа от «Данде» лаконичное донесение:
«Шум, поднятый в связи с разоблачением Гартинга в прессе и всех без исключения кругах французской общественности — от социалистов до роялистов — ставит под угрозу не только визит государя в Париж, но и сами отношения между Францией и Россией. Необходимо срочно предпринять меры на самом высоком уровне. Позволю себе высказать свой взгляд на характер этих мер...»
Максимилиан Иванович пробежал последние строчки и, на что уж был искушен, содрогнулся: он-то знал наверняка, что этот самый «Данде» — не кто иной, как ближайший помощник и обласканный сотрудник Гартинга. «Каин! Иуда, вскормленный на груди!» Но дамоклов меч навис и над самим Максимилианом Ивановичем. И ему ничего не оставалось, как доложить о донесении «Данде» Петру Аркадьевичу.
Столыпин испросил внеочередной аудиенции у государя.
Николай принял его, стоя у распахнутого окна, с любимым «манлихером» в руке, не предложив сесть и лишь мельком взглянув на вошедшего. Взгляд его цепко выискивал в ветвях ворону.
Стараясь смягчить обстоятельства, Петр Аркадьевич сообщил о происшествии в Париже.
— Гартинг?.. Гартинг?.. Какой еще Гартинг?..
На мгновение Николай скосил на премьера глаза, и они блеснули сталью.
Столыпину стало зябко.
Царь уже сам знал все доподлинно — отнюдь не от служителей департамента.
Увидев наконец птицу, он вскинул винтовку, прицелился и выстрелил.
После дурно проведенной ночи в отеле, побрившись в какой-то парикмахерской, чувствуя себя разбитым, постаревшим на сто лет, Гартинг все равно прибыл на службу без трех минут восемь.
И тотчас был вызван к послу.
Нелидов, как и во время предыдущей беседы, глядел поверх головы Аркадия Михайловича. За его креслом, как и в кабинете заведующего ЗАГ, висел портрет царя в полный рост.
Посол, не подав руки, не пригласив сесть, а, наоборот, встав сам, левую руку откинув за спину, а правой держа перед подслеповатыми глазами лист телеграфного бланка, ледяным голосом сказал:
— На ноту правительства Республики Франции, потребовавшего объяснений относительно вашей персоны, премьер-министр Российской империи в соответствии с монаршей волей ответил следующее:
«Правительство России само было в данном случае введено в заблуждение, так как настоящая самоличность действительного статского советника Гартинга была ему неизвестна».
Единственный островок в этом море ненависти — его дом, его жена, его дети. Мадлен все поймет и простит. Они сегодня же уедут из Парижа, уедут подальше, хоть на край света.
Дверь открывает молчаливо-услужливый камердинер. Едва вступив в дом, Аркадий Михайлович чувствует, что он пуст.
— Где швейцар, где люди?..
— Госпожа рассчитала всю прислугу... — склоняет седую голову старый служака.
Гартинг взбегает по парадной лестнице, чувствуя, как обмякают ноги, как петлей душит одышка. Он бросается на половину жены. Распахнуты двери, пусты комнаты, перевернуто всё в гардеробах — будто взвод жандармов производил обыск. Пусто и в детской. Полосатые матрацы кроваток — как халаты каторжников.
Тяжело шаркая, он идет к себе. Дверца одежного шкафа приоткрыта. В глубине шкафа мерцают на парадном мундире золотые кресты и бриллиантовые звезды. Он со злобой щурит глаза и проходит дальше. Его домашний кабинет — уменьшенная копия рабочего кабинета в посольстве.
Он входит в кабинет и еще от двери видит на сукне стола белый лист. Мгновение ему чудится, что это тот самый — с водяными знаками, с черными крестами и головами.
