Ребята только что отужинали, повеселели немного, закурили и говорят мне:

«Это ты, землячок, наверно, виноват в том, что война затянулась. Устрой что-нибудь, разбойник, чтоб она поскорее кончилась… Три года дерёмся, а конца-краю что-то не видать…»

«Что же я, к примеру, сделать могу? Царь я, что ли?»

«Ты, отвечают, ещё повыше царя! Царь – он на земле, а ты кровельщик, по крышам лазишь, стало быть, выше царя…»

«Эге, братцы, будь я царем, всё бы по-другому было!» – говорю я.

«А что, например, было бы?»

«Ого! Будь я царем… Уж вы лучше не спрашивайте, что было бы. Перво-наперво выдал бы я каждому из вас по паре теплого белья и портянок. Раз. Потом выдал бы по две порции гречневой каши с салом. В-третьих, вы бы у меня в такую тёмную ночь по окопам не валялись, а лежали бы дома, на печи, у баб своих под боком…

Шмая перевёл дыхание и, заметив, что солдатки, слушавшие его рассказ, тяжело вздыхают, немного растерялся. Не любит он, когда люди грустят. Не лучше ли рассказать им что-нибудь весёлое? Но что же рассказать, ведь на войне не так уж весело. Придётся на ходу придумывать. Они на него не рассердятся и не обидятся, если что не так получится.

Ударив несколько раз деревянным молотком по крыше и пригнав ржавый, исковерканный лист жести к другому, Шмая после недолгой паузы продолжал:

– Значит, на чем мы с вами остановились? Ах да, вспомнил. Ну, сидим мы, значит, в окопах. На душе мерзко. Вдруг слышу – вызывает меня начальство. Прихожу, козыряю: мол, по вашему высокому приказанию ефрейтор Шая Спивак явился. Посмотрели на мой мундир, покривились. Велели привести себя немного в порядок и вручают секретный пакет: вот эту штуковину ты должен немедленно доставить в штаб полка. Козырнул, как полагается, спрятал пакет и пошел грязь месить. Штаб стоит в городке где-то за железной дорогой. С божьей помощью добрался, отдал пакет, получил благодарность и возвращаюсь. Зайду, думаю, на станцию, гляну, что там делается. На вокзале хоть и не стреляют, но ещё хуже, чем на позициях. Кругом валяются раненые, калеки, беженцы с детишками. Плачут, проклинают войну. Кругом голодные, бледные лица, оборванные, нищие люди. Посмотрел я на это и вышел. Вдруг вижу – на запасных путях стоит поезд – красотища! А вагоны! В таких вагонах самому бы царю или Гришке Распутину разъезжать. В первом вагоне особенно светло, весело, музыка играет, а внутри, вижу, танцуют, пьют, гуляют, будто никакой войны на свете нет. Кто же, думаю, ездит так? Надо узнать. Подхожу я тихонько к вагону, вижу табличку, а на ней золотыми буквами написано; «Поезд его императорского величества. Солдатам и прочим не входить». Слыхали? Солдатам не входить. Они на позициях страдают, кровь проливают, а тут – «Солдатам не входить»: знай, мол, свинья, своё корыто… Стою я возле этой таблички, и такая меня досада взяла, хоть плачь! Сорвал я в сердцах табличку и ногами ее растоптал. Ничего, сейчас я зайду к этому величеству!

Недолго думая, вскочил я на подножку вагона, рванул дверь, а меня кто-то хвать за шиворот! Оглядываюсь – какой-то рыжий казак, пьяный, еле на ногах держится, орет на меня, ругается, да так, что наш извозчик Хацкель против него – мальчишка и щенок. Того и гляди, со ступенек меня скинет. Я стал объяснять, что я тот самый ефрейтор, который генерала взял в плен, имею три ранения, Георгия. А он мне: «У нашего императора на войне несколько миллионов таких бродяг, как ты, что же, он всех так и будет пускать к себе в поезд? Слазь!» Тут ещё один подскочил. Узнал, в чем дело, и махнул рукой: ладно, мол, пусть солдат немного погреется.

Шмая перевёл дыхание. Он чувствовал, что совсем заврался, но надо продолжать. Иначе бабы от него не отстанут, и работать не дадут.

– Да, и вот я, значит, вхожу прямо в вагон. Со всех сторон на меня, как на сумасшедшего, смотрят, плечами пожимают: что это, мол, за чучело? Но молчат. Дисциплина! Огляделся по сторонам, – мамочка родная, и что же это тут делается? Рай, ну прямо рай! Под ногами – персидские ковры с золотом. Настоящие лампы, не коптилки, как в наших землянках, а на столах – чего только нет! У меня даже внутри похолодело: «Куда тебя, черта, занесло? О чем ты с этой публикой будешь калякать? Разве они тебя поймут? Говорят же – сытый голодного не разумеет!»

Сидят все за столом. А собрались, видно, какие-то министры, генералы, буржуи и чёрт их знает, кто ещё! Вино, конечно, льётся рекой, сельтерскую воду с сиропом хлещут вовсю, квас лакают, а на закуску подают им что душе угодно – селёдку, варенье, жирный борщ с двойной порцией мяса, гречневую кашу – всего не пересчитаешь. И паёк они получают бесплатно. А музыканты играют. И кто из этой братии ещё на ногах держится, тот танцует, ногами крендели выписывает. Гуляй, буржуи, гуляй, папы, все равно жизнь пропащая!

«Кто такой будешь, солдатик?» – подходит ко мне какой-то пузач.

Оборачиваюсь, а передо мной не иначе как министр. Суёт мне стаканчик спирта и кричит:

«Выпей, дурак, за нашего царя-батюшку и за отечество!»

Взял я стакан, опорожнил одним духом, схватил со стола печеную картошку и головку лука – закусываю. Смотрю, а вокруг уже собралась вся орава. Крупные воротилы. Расспрашивают, кто я, откуда. Ну, я им выкладываю всё, что у меня накопилось – о том, как бедные солдаты в окопах страдают, а эти шкуры пьют здесь и гуляют на казённый счёт. Министр подал мне ещё стаканчик и говорит:

«Пей, дурак, и думай поменьше. Каша теперь такая заварилась в России, что сам чёрт не разберет, пей, дурак, за царя-батюшку, за Гришку Распутина и за нас, конечно…»

«Нет, говорю, за Гришку Распутина пусть царица пьет, я выпью за здоровье моих братишек солдат…»

Выпил, выбрался из этой толчеи, пошел дальше, открываю боковую дверь и вижу – кого вы думаете, бабы, я вижу? Я вижу Татьяну. Татьяну Николаевну, царевну, ну, царскую дочку… Татьяну. Одета она как настоящая царица, только на голове белая косынка с красным крестом – сестра милосердия. Прибыла на фронт помогать раненым солдатам. Вот и помогает… Весело живётся царевне. Стою я у двери и наблюдаю всю эту картину. Вот, думаю, в руках этой шайки судьба солдат, страны, отечества…

Ну, думаю, братец Шмая, с этой компанией тебе сегодня о серьёзных вещах говорить не придётся. А тут, дорогие мои соседушки, подняла на меня Татьяна свои обезьяньи глазки и поманила пальцем.

«Подойди-ка сюда, солдатик, поближе подойди. Кто такой будешь?» – говорит она и протягивает мне пригоршню семечек.

«Вашесокородие, отвечаю, я ефрейтор триста пятого полка, третьего батальона, первой роты, первого взвода, второго отделения… Шая Спивак…»

«В таком разе, солдатик, присаживайся к столу, закуси чем бог послал. Один раз живём на свете…»

Выпил я парочку кружек шампанского, закусил вяленой воблой, котелок гречневой каши съел, и сразу веселей стало на душе. Потом прошу эту красавицу, Татьяну, значит, налить мне кружку кипятку и выдать две порции сахару, пачку махорки и киваю ей – мол, серьезный разговор есть.

Татьяна топнула ногой, и остались мы с царевной наедине.

«Что скажешь, солдатик?» – спрашивает она.

«Скажи-ка мне, птичка божья, что это значит? Твоего милого папашу колошматят на всех фронтах, от его империи скоро рожки да ножки останутся, а ты, красавица, гуляешь?»

«Солдатик, нельзя быть грубияном!» – говорит она мне и качает головой.

Это, чтоб я, значит, деликатно с ней разговаривал, она у своего батьки так воспитана.

«Скажи-ка, Татьяна Николаевна, – перебил я её, – а что он на своем престоле думает, его императорское величество, или отшибло у него мозги? Долго ещё война протянется? Ведь скоро солдаты поднимутся, так, пожалуй, от вас и пылинки не останется…»

«Что же ты советуешь, солдатик?» – спрашивает Татьяна.

«Я вам не советчик, отвечаю, а только папаше своему передай, что долго он не удержится на престоле. Полетит, как пить дать. Народ, солдаты уж постараются…»