После этих строчек тише, тише. Начинаем все сначала. Начинаем читать так, будто ничего на этом свете никогда не случалось, будто и мы заняты тем, что рассматриваем кружева под руками великой кружевницы.

Где-то я это видел.

На картине.

Я видел это на картине.

Очень неприятно смотреть в зеркало и видеть себя в зеркале. И даже не совсем в зеркале, а в трюмо, под углом. Тебе кажется, что ты красавец, а у тебя там мешки под глазами.

Так и в моей прозе. Прототипы моих героев обижаются на меня.

Не всем нравится живопись. Портрет неприятен. Никто не ожидал, что будет похож на самого себя.

Человек увидел свой затылок, и ему кажется, что это не его затылок. Его – более мужественный, а этот какой-то лысый, что ли, да и шея тонкая.

Как же это отвратительно. В это зеркало я больше смотреться не буду.

Да, в книгах «Иногда мне снится лодка», «Каюта» показаны люди, как такая корпорация влюбленных. Коля говорит, что это такие современные спартанцы, окруженные полчищами персов, которые должны, превозмогая трудности, спасти ситуацию. От них много чего зависит. Поэтому отношения между людьми в этой жестокой, холодной воде очень трепетные – либо они плохие, либо очень хорошие. Ровных отношений почти нет. Либо это неприязнь, либо это увлечение и приязнь.

Коля сказал, что это такой парадокс профессии. В сущности, это условия выживания. Плохого человека надо отринуть, а хорошего – полюбить, приблизить, показать, что он замечательный. То есть надо создать некую корпорацию хороших людей, которую надо все время питать, подогревать, добавляя себя.

Дело в том, что там опасность висит все время, поэтому нужен еще кто-то, кто эту опасность разделит. Поэтому дружба там очень сильная. Можно назвать это влюбленностью, любовью, можно назвать как угодно, но это очень сильная дружба.

И люди остаются верны этой дружбе на многие годы. Это как на войне. По сути, это и есть война. Это военная дружба: за другом он побежит куда попало, бросится в огонь, в воду – все равно.

Конечно, можно сказать, что люди там влюблены. Они ходят, разговаривают – в основном разговаривают. Люди там все время говорят друг с другом. Говорят и не могут наговориться. Это непрерывные разговоры. О чем угодно. Подводники – народ начитанный. Это как в тюрьме: читают все и много. Есть там и пограничные отношения: привет, привет – не более того. Есть отношения служебные, но приятельские, или они неприятельские, если человек тебе неприятен. Тогда люди друг друга преследуют. Это бывает между начальниками и подчиненными. Начальники преследуют своих подчиненных. Такое бывает.

Неприятные отношения у боевых офицеров и офицеров штаба. Очень неприятные отношения.

Коля говорит, что это классика, это еще Львом Толстым описано.

Да, это классика, и вот по этой классике все и действует. Потому что боевые офицеры были на войне, и вот они с войны пришли, а эти – в штабе – протирали штаны. И им, штабным, поскольку они вознесены над теми, окопными, надо доказать, что они что-то собой представляют. Вот они и начинают их преследовать– у нас говорят «гноить». Только лодка пришла, приткнулась к пирсу, надо бегом проверить и показать, какие они все негодяи. Так что тут же рысью на пирсе появляется штаб, и сейчас же – проверка, проверка, проверка – и сейчас же выясняется, что в автономке ты ничего не делал, и ничего геройского не совершил, и лучшая для тебя награда – это то, что тебя оставят в покое, отстанут от тебя, не накажут.

Не то чтобы я со штабными не дружил, я дружил со штабными в силу необходимости. Меня оставляли за флагманского химика, и я участвовал во всех этих проверках, но меня не так невзлюбливали, как невзлюбливали натуральных офицеров штаба, потому что я был свой. Я никогда никого не уничтожал.

Там все видно. Начальник видит своих подчиненных. Он или может на них положиться, или не может. Но все устраивается в конце концов. Начальники все знают о своих подчиненных, и подчиненные знают все о начальниках. Все знают, кто чего стоит.

Когда я писал свою историю «72 метра», я все делал вместе со своими героями: в полной темноте отыскивал путь, я находил воздушные подушки, я уворачивался от ящиков, я следил за дистанцией между плывущими, я рассчитывал расстояние до переборки, я задыхался, я дрожал, я замерзал, у меня мутилось сознание. Иначе же не напишешь.

Свои «72 метра» я придумал. Я придумал эту историю полностью. От начала и до конца. Мне говорили, что такого не может быть, что люди не могут так долго находиться под высоким давлением, что все это бред, и все они умерли от азотного наркоза.

И тут вдруг мне присылают описание гибели С-11.

В 1941 году, в самом начале войны, при возвращении в базу Таллина после двух недель патрулирования С-11 встретилась у островов Даго и Эзель со своими кораблями охранения. Они проводили лодку до условного рубежа, развернулись и пошли встречать другую нашу подводную лодку. С-11 вошла в пролив и на глазах изумленной публики подорвалась на мине. Оставив веху на месте гибели лодки и подобрав с нее двух тяжелораненых, корабли покинули район. В затонувшей лодке остались живые люди.

После удара о грунт погас свет, все остановилось, смолкло. В седьмом отсеке лодки находились: торпедист, старший краснофлотец Николай Никишин, артиллерист Василий Зиновьев и электрики Мазин и Мареев. С помощью небольшого фонарика они осмотрели отсек. Вода затопила трюм и продолжала поступать по переговорной трубе, а еще она поступала через переборочную дверь шестого отсека и по системе вентиляции.

Никишин как старший в отсеке начал борьбу за живучесть.

Они перекрыли клапана на аварийной колонке, переговорной трубе, начали заделывать пробоины аварийным материалом: клиньями, одеялами, простынями и всем прочим. Вода продолжала поступать.

Поступление воды можно было сдержать, подав воздух из системы ВВД.

Но сначала надо было выяснить, есть ли еще живые на лодке.

Через переговорную трубу они связались с шестым отсеком. Там оказались люди.

В центральном посту погибли все, личный состав из четвертого и пятого отсеков перешел в шестой, и теперь они стоят по грудь в воде. Никишин решил сравнять давление между отсеками, открыть переборочную дверь в шестой отсек, чтоб спастись всем. Он приказал всем надеть аппараты, но пока без необходимости не включаться в них. Они пытались открыть дверь, но взрывом ее деформировало, и открыть ее не удалось. В шестом голоса постепенно стихали, а потом они услышали и слова прощания.

К этому времени азотный наркоз уже начал действовать. Электрик Мареев бормотал уже что-то бессвязное и громко смеялся. Вода доходила уже до пояса. Никишин открыл клапан и дал воздух в отсек. Они решили выходить через торпедный аппарат. Им предстояло еще освободить его от торпеды внутри. Они решили выстрелить ее.

Для этого нужен сжатый воздух, а его было очень мало.

Они решили перепустить воздух из запасной торпеды с помощью шланга в стрельбовой баллон. Но у них нет ключа. Никишин пробует открыть клапан с помощью молотка и зубила.

Клапан сбивается, и воздух выходит в отсек. Давление повышается, трудно дышать. Они решают перепустить воздух из торпеды в торпедном аппарате правого борта в стрельбовой баллон левого. Через несколько часов тяжелейшей работы им это удается, но давления не хватает. Надо двадцать пять атмосфер, а у них только восемнадцать. Не хватает семи атмосфер. И все же они решают выстрелить. Никишин отрывает запирающий клапан, обеспечивающий немедленное потопление торпеды после выхода из аппарата, делает так, чтоб торпеда утонула и не взорвалась при ударе о грунт. Наконец крышка торпедного аппарата открыта.

Никишин нажимает на рукоятку стрельбо-вого щитка, и … выстрела нет.

Он снова и снова нажимает на рукоятку – ничего не происходит. И тут он обнаруживает неисправность в самом щитке. Он устранят ее и… происходит выстрел – торпеда ушла.