Вообще-то, шмели вызывали у меня симпатию. Этакие основательные ребята. Они обожали устраивать гнезда в старых пнях. Однажды я видел, как ветер сорвал гнездо шмелей с места. В этом случае гнездо было сделано в каких-то спрессованных опилках, то есть оно было легкое. Гнездо лежало вверх ногами и было похоже на небольшой котелок.

Шмели – мамаша, та, что покрупнее, и с десяток ее ребят помельче – покружили над ним, а потом, к изумлению моему, взялись все с одного края и… перевернули свое гнездо.

Я так и застыл от изумления – они разумные. Мама моя! А потом шмели забрались под гнездо и затихли там.

*

Что такое «прыжок кита»? Это когда подводная лодка, переложив рули на всплытие, изо всех сил устремляется к поверхности. Для пущей убедительности могут и цистерны главного балласта продуть, и тогда она вообще выпрыгивает над водою почти полностью.

Для чего это делается? Для фотоснимков. Это зрелище такое. Ничего общего с тактикой это не имеет.

Подводная лодка обычно всплывает вслепую. Гидроакустику в активном режиме использовать нельзя, засекут, поэтому очень медленно и аккуратно всплываем, переложив рули на всплытие, на глубину семнадцать метров, потом аккуратненько высовываем из-под воды выдвижные устройства – перископ, радиолокационный комплекс и прочее, с помощью чего можно оценить обстановку на поверхности, и потом только не спеша продуваем среднюю группу ЦГБ, всплываем в позиционное положение – над водой показалась рубка – и вот уже пускается воздуходувка, которая и продувает балласт – носовые и кормовые группы ЦГБ.

Вот так лодка всплывает. Никто не выпрыгивает из воды. Это небезопасно. На поверхности может оказаться айсберг, может лежать судно с выключенным двигателем, яхта или стадо спящих китов.

А если прыгать для фото, то на поверхности должно дежурить судно, которое разгонит всех из района такого прыжка.

Иначе можно протаранить лежащее в дрейфе корыто с японскими юниорами – потом вылавливай их сачком из воды.

*

Пришел он во сне. Мне тут сказали, что его Аль-Хадиром зовут. Вроде и не сон это был. Очень уж явно. Но я спал. Это точно. Араб. Тонкие черты лица. Волосы короткие, вьются. Небольшие залысины. Тонкий породистый нос с горбинкой. Ведет себя с необыкновенным достоинством. Очень образован, воспитан. Мы с ним беседовали. Он что-то объяснял, мягко убеждал. Никакого насилия.

Только моя любимая логика. Все пристойно. Он сидел в моей комнате. В кресле. У окна. Рядом с занавеской.

Потом еще несколько раз приходил. Я его не боялся. Мы просто разговаривали. Он обещал помощь. Я от нее отказался. Он не обиделся.

Потом приходили другие. Тоже во сне. От этих – мороз по коже и вся шерсть дыбом. От них «Отче наш» помогает. Не сразу, но отпускает. Я к ним тоже привык.

Раньше пугался, а потом – чуть чего, уже знаю, пришли. Здесь они, сердешные.

И змей был. Руку мне покалечил, но рука отросла. У меня на глазах.

Ох и больно было.

А Лиса я выдумал. И все путешествия с ним тоже. Я один летаю. Без провожатых.

*

Мной открыта новая отечественная валюта (полностью конвертируемая).

Ру, бля.

*

К матросам на лодке у нас относились хорошо. Как к маленькому, неразумному сыночку, которого везде надо за ручку водить. Другое дело, когда этот сыночек растет и хамеет, и на третьем году жизни это уже законченный хам. Но нет правил без исключений: случались матросы, которые отслужили свое день в день, и за каждый день не было стыдно. Были и такие. Всё же от командира. Они видят, как командир относится к своим обязанностям. У меня матросы появились уже тогда, когда я был капитаном третьего ранга. Случались всякие люди, но в основном это был надежный народ. Последний матрос, Игорь Калганов, за месяц до увольнения в запас попал в бригаду грузчиков. Тогда отправляли народ перед увольнением на такие работы. Их называли «аккордными». Так вот там Калганов немедленно встал на защиту молодых матросов, не давал над ними издеваться. Почему? Он от меня этого никогда не видел. Я ни разу никого не унизил.

А парень он был невысокий и не очень сильный.

*

Как я чувствую государство? Для творчества государство всегда под ногами. Ты хочешь выйти в чистое поле, а тебя помещают в четыре стены. Оно все время на твоем пути. Оно говорит тебе, как ты должен поступать, что ты должен сделать, что ты не сделал, что ты должен ему сделать, и если сделаешь, то тебя поощрят, тебе обломится.

А не сделаешь вот это – тебе орден не дадут.

Человек творческий и государство – этого не может быть никогда. Вместе – никогда.

*

Раньше я читал между строк.

И понимал я там же.

Но ничто не стоит на месте.

Теперь я понимаю между звуками.

Слышу звуки: «Надо только социальную сторону не просмотреть!» – это значит, что завтра все будут на улице; «Больше внимания малому бизнесу!» – на нас открыт сезон охоты;

«Создать условия для вывода из тени!» – всё, ребята, в этой тени нас уже обнаружили.

*

Был сильный шторм. Меня укачивало до бесчувствия. Но в гальюн идти надо же, так что со стонами и всякими выражениями я вставал и шел в гальюн. Он у нас на носу помещался. Ох и бросало же нашу плоскодонку – просто жуть.

Я цепляюсь за что попало и медленно перемещаюсь в гальюн, и тут вижу, что мне навстречу из гальюна крыса идет. Причем ее тоже укачивает и ей плохо. Я хватаюсь за планширь, чтоб удар волны переждать, а она встает на задние лапы, а передними хватается за кабельные трассы. Оба мы раскачиваемся и страдаем. Так и шли. Подошли друг к другу вплотную. Я говорю: «Ой, бля!» – «И не говори!» – кажется, отвечает мне крыса, и мы расходимся. Никто никого не трогает. Все понимают.

*

Систему я не принимаю. Давит. Наверное, я не одинок. То бишь я не человек системы. Хотят, конечно, всякие поставить меня в строй, но не думаю, что им это удастся.

Во флоте я служил, видимо, только потому, что на лодках была, как это ни странно, относительная свобода – это как на фронте, где и один в поле воин.

Героика будней? Хм! У подводников героизм – это сделать все тихо и смыться, домой живым дойти. Был один герой – Гаджиев, но его у нас глупым считали.

Надо ли что-то менять? Не надо. Само поменяется.

Что для меня флот сейчас? Ну, болит потихоньку. Иначе б не писалось.

*

Судный день уже наступил.

И Терминатор им уже послан.

Только они об этом еще не знают.

Увлечены.

Всё воруют, воруют, воруют, строят планы на будущее…

*

Самый главный мой читатель – мужик лет пятидесяти, отслуживший в армии лет двадцать, сидящий в вагоне метро и читающий книгу «Расстрелять». Есть еще и женщины – тех меньше. В основном это или дети военнослужащих, или жены, прошедшие всё вместе с мужьями и знающие, что почем. Есть еще и дети лет пятнадцати.

Они в прошлом году посмотрели фильм «72 метра», потом помчались в магазин и купили книгу. Эти теперь разговаривают моими словами. Есть и филологи. Эти самые взыскательные. Этим подавай самое новенькое. Все смеются и требуют еще рассказов.

*

Как влияют на меня письма? Никак. Читаю, но ничего не падает или не поднимается. Я читаю вроде как не о себе. А если не о себе, то какая мне разница? Хочется ли, чтоб их было больше? Наверное. Программа-минимум – каждому россиянину по книге «Расстрелять». Программа-максимум – каждому землянину.

Что я выношу в рассказы из писем? Некоторые письма публикую в книгах в разделе «Письма». А так– ничего не выношу.

Пишу утром в 9 часов или по дороге в метро (пока еду). Пишу регулярно, вот только потом правлю нещадно. Раз по сто. Не писать год не могу.

*

Ну да, смерти в моих произведениях много. Она там дежурит.

Коля говорит, что я пишу лирично, а там, где лирика, там всегда есть смерть. Это одна из важнейших лирических тем. Это из-за слов. Там нет напрямую про смерть. Сами слова дают ощущение пограничное. Оно связано с литературной проницательностью. Такая «Каюта» – эпизоды полного отчаяния. Они не вмещаются в ритмизованный стих. Это такие короткие сообщения, телеграммы. Как будто ленты наклеили друг под другом, оборвав.