— Ну, я пошел, — Прыщ в последний раз оглядел товарищей, кинул озабоченный взгляд на нескончаемую толпу позади, кивнул двум вооруженным солдатам в форме, один из которых заметно покосился и теперь торчал из земли под нелепым углом в сорок пять градусов.
Прыщ разогнался… Нога его коснулась трамплина, но трамплин не отпружинил, как ожидал Прыщ. А потом: нелепый взмах руками, головокружительное сальто и последний разочарованный "хряп"…
Долговязый с Хромым, подскочив к краю, снова изобразили на лицах сильное сожаление, улыбнувшись про себя. Долговязый, пользуясь моментом, незаметно приблизился к трамплину и быстро вынул камушек, потом резко оглянулся. Хромой быстро отвернулся, делая вид, что ничего не видел.
Долговязый вернулся к нему.
— Ну, вот и моя очередь пришла, — протянул он с улыбкой.
Хромой, не скрывая своей зависти, пожал ему руку, вежливо напоминая не забыть про билет, и желая Долговязому ухнуть как следует.
Долговязый отошел от обрыва метров на двадцать, потом для солидности отошел еще на пять, потом еще на три, ощущая на себе внимание тысячи завистливых глаз.
— Ну, с богом! — прокричал он и побежал.
Шаги давались легко, воздушно…
Яркие картинки неожиданно заполнили его сознание. Все, от чего он бежал…
Плачущая посреди ночи при свете красного ночника дочурка в колыбели со сломанной деревянной жердочкой… Сонные уставшие глаза жены, сердито говорящей ему что-то… Ее мятые локоны растрепаны и свисают, как уши у коккер-спаниеля, и такие же грустные, влажно-коричневые глаза… И так хочется проявить чуть-чуть жалости, потрепав нежно ее по загривку. Его начальник маленький, полный, рано полысевший, кричащий на него в своем кабинете, от одного взгляда на которого так и тянет к рвоте, и страшно хочется наблевать ему прямо на лысину и посмотреть, что будет дальше…
Трещина памяти была полна ярких, ненужных, пустых воспоминаний, как мусорная яма — выкинутых разноцветных этикеток, случайно брошенный взгляд на которые выхватывает то одну из них, то другую. Ярко. Разноцветно. Бессмысленно.
Шаг…
Еще…
Еще…
Еще картинки, еще видения, еще воспоминания…
И вот… трамплин мягко и приятно отпружинил, отбросив его вверх и довольно далеко. Долговязый расставил руки, секунду он парил в воздухе. Сзади сразу раздались завистливые вздохи. На мгновение, бесконечно прекрасное мгновение он завис над обрывом, а по том, стремительно набирая скорость, полетел вниз.
Хромой кинулся к краю, не желая пропустить, как шлепнется Долговязый.
А что, если Болтун все же оказался прав, — внезапно испуганно подумал Долговязый, видя, как стремительно приближается земля, — и нет там никакой райской жизни, ничего нет? Вся наша жизнь — все было ложью, обманом?!
Тут совсем уж неожиданно и некстати он вдруг понял, что же не давало ему все это время покоя. То, что раньше он только чувствовал, но не мог понять, что. Что-то неправильное, какой-то изъян в самой затее: никто из всей огромной очереди, стоявшей за ними, ни разу не проронил ни единого слова, ни разу не пошевелился…
Манекены! Обман! Всего лишь манекены! О, нет!
Он понял это только сейчас. Только сейчас! Слишком явно, слишком явно, чтобы сомневаться еще. Значит Болтун оказался прав! Прав! Вот и солдаты оказались картонными, как и Врата. Он понял это тогда почти сразу же, но ничего не сказал. Какая разница, что из картона, раз он получил это сокровенное место в партии?! В партии на самом высоком обрыве?! Какая разница из чего, раз в кармане был заветный билет?!
Обман? Нет, не может быть!
Долговязый вздрогнул. Из-за Болтуна он чуть не забыл о главном! Билет!!!
Он быстро выхватил из кармана его — маленький, красный, помятый, пустой листок, наспех неумело вырезанный клочок из детского альбома разноцветной бумаги — свой драгоценный пропуск в рай, за который отдал все, что у него было любовь, надежду, веру, жизнь… и держал его теперь двумя руками, вытянутыми перед собой.
Острые камни приближались все быстрее…
Долговязый зажмурился. Он падал абсолютно отвесно, вытя нувшись по стойке [смирно], робко протягивая в пустоту свой билетик. А сверху, так недосягаемо далеко сверху на него смотрели два завистливых глаза…
