Ничего не изменилось за время моего «отсутствия». В избе – подзапущенной, конечно, но неразграбленной, помогли малые осташёвские обитатели, домовые, овинные, гуменники и прочие – я нашел единственный документ моего спасителя. Паспорт с двуглавым орлом. А в паспорте – имя.
Всеслав Брячеславич Полоцкий.
Моё имя.
С фотографии на меня смотрело моё лицо. Таким я был – много веков назад, когда никто и слыхом не слыхивал ни о какой Москве, а во всей красе над Днепром вечной твердыней стоял стольный Киев.
Кроме имени, фамилии и отчества, в паспорте больше ничего не было. На месте даты рождения расплылась светло-жёлтая прозрачная клякса от каких-то химикалий, выевшая напрочь все чернила. И то же самое – там, где следовало значиться «регистрации», заменившей якобы отменённую «прописку».
Сам же Меч отыскался в глухом болоте, на краю гиблого бучила – лежал, точно палка, обвитый травой, утонувший во мху; и откуда было мне знать, что случилось в Осташёве после того, как мы с Ольгой Киевской ударили разом, сразив друг друга, и сознание моё погасло? Как он, мой неведомый двойник, исхитрился отыскать величайшее моё сокровище, бережно хранимое во всех войнах и передрягах вот уже без малого тысячу лет?
У меня нет ответов на эти вопросы. И, боюсь, не скоро ещё появятся. А пока я только поминаю своего спасителя.
Так или иначе Меч остался при мне. Что-то не получилось, что-то не срослось в небесной синеве, откуда льётся золотое сияние их «благодати». Видать, есть какие-то пределы и их мощи, иначе вместе с Ольгой Киевской прибыла бы целая рать; нашлось бы кому подобрать выпавший из моей руки меч. Или – не нашлось? Меч-то неведомым образом оказался за несколько вёрст от деревни, у самого Мохова озёрка…
Ничего не оставалось делать, как, справив достойную тризну по таинственному моему спасителю, взяться за всегдашние дела – беречь и хранить тех малых, что доверились мне. После краткого визита «святой благоверной княгини Ольги» остававшиеся в Осташёве домовые, гуменники, полевики и прочая перепугались неимоверно. От меня они почти не отходили, приходилось их стыдить, чтобы не забрасывали всегдашние обязанности.
А вот Арафраэль исчез. И даже его немногословные собратья ничего не смогли поведать мне о судьбе вольного духа воздуха.
Верно разило твоё оружие, Ольга. Ты ведь и Лику не пожалела, ту несчастную, чьим телом воспользовалась, не будучи в силах сама вновь ступать по этой земле. Конечно, с вашей точки зрения, смерть – величайшее благо, она прерывает греховное земное бытие и ставит душу человеческую перед престолом Белого Христа, так что, наверное, ваша Лика теперь в раю… если миновала воздушные мытарства.
Арафраэль, друг. Ничего не осталось, даже тела, чтобы по-честному возложить на погребальный костёр, сослужить последнюю службу, очистив душу от плена отжившей плоти.
…И всё-таки они не всесильны, сколько б ни твердили об этом их священные книги. Иначе Русский Меч давно оказался бы у них. Как оказались в своё время Дюрендаль Роланда и Эскалибур Артура. Но те истории я знал. Посланцам Белого Христа с их хранителями повезло больше, хотя и там небесное воинство не обошлось без потерь. Но они не всесильны! – твердил я себе, словно заклинание. Они не всесильны, у меня всё равно есть шанс. Они меня боятся, не могут не бояться; знают, что посылать против меня обычных людей – только множить число раньше срока отправившихся на небеса с неутешительными докладами.
Я обрёл себя; дни потекли вновь; похожие и непохожие один на другой. Лето сменялось осенью, а зима – весной; и нет, никогда не будет конца вечному сему круговороту, до той поры, пока я сам не скажу себе – хватит.
Но настанет день, когда сказать это придётся.
Шло время. Русский Меч ждал.
Но, против обыкновения, теперь я часто приходил к нему. Клал чужую, до сих пор непривычную (хоть и становившуюся всё менее и менее отличимой) ладонь на холодный эфес зачарованного оружия, молча, без слов, спрашивал – и уходил, так и не дождавшись ответа.
Рукоять Меча оставалась холодна, как вечный лёд. Нет тебе ответа, это значило. Решай сам. Не спрашивай ничего.
А ведь бывали – в прошлом – дни, когда Он сам звал меня. И говорил: пришло твоё время, Всеслав.
Так было и перед побоищем у Вороньего Камня, и перед кипящим кровью адом Куликова поля, и перед битвой у московских стен в Смутное время; и лишь отправляясь к Кубинке вместе с обречёнными приказом Жукова ополченскими дивизиями, я ничего не спрашивал у Меча.
А вот сейчас…
Всё хуже и тяжелее становилось вокруг, вымирали последние жители моей округи, на десятки километров вокруг тянулись теперь лишь заброшенные поля да глухие чащобы, продёрнутые редкими нитками ржавеющих лесовозных узкоколеек.
А потом началось. «Операция по установлению международного контроля».
На сцене заплясали марионетки-политики, мировые новостные сети заполонили сообщения о полной «гуманитарной катастрофе в России», завыли сотни голосов об остающихся без присмотра в «распадающемся государстве» ядерных бомбах и запасах химической отравы, и всё это – каждый день, по всем каналам, неостановимо, непрерывно, круглосуточно…
Помню, как, сжав зубы, я стоял у околицы – а высоко в небе, невидимые для простых человеческих глаз, шли армада за армадой. Летели сытые, здоровые, отлично вооружённые, вышколенные и обученные.
Точь-в-точь как те, что хлынули через западную границу в ночь на 22-е.
Ну что же ты, говорил я Мечу. Чего ты еще ждёшь, чего? Разве ты не понимаешь, что это конец, конец всему, во что мы с тобой верили и что защищали? Не знаю, правду ли говорила Ольга – что ты выкован руками титанов ещё до начала времен, – но ты оборонял эту многострадальную землю, этот зажатый между бесплодным севером и иссушенным югом лесной предел, перевитый, точно жилами, руслами рек, глядящий в небо глазами озёр, ты берёг его, ты проливал кровь посягнувших на него, ты нарушал порядок вещей – так почему же теперь ты бездействуешь?
Или ты считаешь, что всё так и должно идти и эта угроза – не угроза?
Да, я могу взять тебя и без твоего согласия. Могу. Но лучше бы этого не делать – последствия Кубинки памятны мне до сих пор.
Меч не отвечал мне. Эфес его оставался холодным, но притом совершенно небезжизненным. Я чувствовал гнев зачарованного клинка. Медленный, звенящий, совсем, конечно же, не похожий на наш, людской. Меч жил своей жизнью. И не нуждался ни в чьих указаниях, что ему делать, как и когда.
Тяжко, почти невыносимо жить, когда твой главный бой остался позади, а ты неведомым образом продолжаешь жить и не в силах защитить свою землю от новой напасти.
Что творится там, на высоком небе, где живёт Тот, кого я никогда не узрею вплоть до Страшного Суда, если, конечно, Твой Иоанн ничего не перепутал от страха? Ты потерял Ольгу – хотя разве можно убить Равноапостольную? И что же, потерпев это поражение, Ты отказался от мысли убрать с земли Русский Меч? Непохоже на Тебя, Господи. Если Ты что-то решил, Ты доводишь дело до конца. Хотя… Ты ведь сошел в ад, Ты сокрушил железные врата, втоптал во прах гордый девиз «Оставь надежду всяк сюда входящий», Ты вывел ветхозаветных праведников… но почему-то не помиловал того же Вергилия. И великий ромей только и мог, как истинный стоик, провести Данта по всем адовым кругам.
Я воочию видел его – Данта, видел его лик, навеки опалённый подземным огнём, и отблеск того же огня в навеки безумных глазах. Страшен, поистине непереносим для простого смертного как Божественный гнев, так и Его же милость. Дант, единственный из всех живших или тех, кому ещё только предстоит жить, прошёл Его дорогой, прошёл, чтобы дать новую надежду, а вместо этого… пусть каждый судит сам, кому достанет силы прочесть ту истину, что кроется за правильным размером Дантовой поэмы.
Этого ли Ты хотел, Вечный Победитель? Или всё-таки чего-то иного, хоть как-то согласующегося с вырвавшимся у Тебя почти что в последнюю минуту Твоего земного пути, того, что впоследствии станут именовать Нагорной проповедью?
