Итак: как изменить восприятие? Если не удается уничтожить стену между женой и собой – как притвориться, что между ним и женой нет стены? Если не удастся и притвориться – как принять существующее положение вещей? (Или: как притвориться перед собой, что оно принято?)
Андерс сразу решил для себя, что при встрече с намеченным человеком (он наметил пока только одного, но несколько других было в запасе) – в самом начале разговора он предупредит: только не надо, пожалуйста, советов в духе «мне бы твои заботы» и «голодающим детям Африки еще хуже». А именно такие-то ответы он, конечно, предполагал получить в первую и, возможно, единственную очередь, ибо люди, в массе своей, не особенно изобретательны – чему исключением не служат и проявления их пошлости. Единственный друг, конечно, так никогда не сказал бы, но единственным другом для Андерса была его жена, а с ней-то… из-за нее-то… даже пусть из-за самого Андерса – но в связи с ней…
А может, он не видит чего-то прямо перед своим носом? Или: может, есть хитроумные пути забыться? Разговоры с католическим Богом почему-то совсем не помогают. Так, может, какие-нибудь тибетские медитации? Стояние на голове? Сидение в позе лотоса? Беспрерывное распевание мантр? Переход к вегетарианству? Умеренная левитация? Или: чтение на ночь снабженных фотодокументами книг о диких режимах тоталитарной Азии?
Может, действительно поможет чье-нибудь слово, даже самый глупый совет – просто примером от противного? Нельзя, нельзя сдаваться, пока не исчерпаны все ресурсы! А ресурсы далеко не исчерпаны. Надо посоветоваться с людьми.
И Андерс решительно ступил на эту тропу в земной юдоли.
2.
Хотя виделись они нечасто, Герард де Йонг считался добрым приятелем Андерса – просто потому что других близких знакомых у того не было – да еще потому, что когда-то, в частной мужской гимназии, они сидели за одной партой. Кроме того, и это являлось главным фактором в естественном поддержании их отношений, Герард был соседом Андерсовой матери и, поскольку его собственная мать умерла рано (а еще раньше скончался отец), Герард так и остался там, в том же самом кирпичном домишке, глядящем на улицу тремя окнами. Поэтому когда Андерс бывал у матери, то есть в доме своего детства, он, почти всегда, видел Герарда. Тот не был женат, что Андерс относил на счет его привязанности к своей покойной матери, – привязанности, искоренившей любую конкуренцию,
В годы войны немцы не угоняли Герарда: по счастливой для него случайности – как раз за несколько дней до вторжения «moffen» * – он уехал погостить к родственникам в Швейцарию, да так и пересидел там опасное время.
* Мофен – презрительная кличка немцев, вошедшая в нидерландский обиход со Второй мировой войны. (Прим. автора.)
Герард торговал чулками. Четыре дня он делал это в собственной галантерейной лавке, устроенной на первом этаже его домика, а по вторникам и пятницам – занимался тем же самым на местном базаре. Андерс привык видеть лицо Герарда на фоне задранных женских ножек – и, видимо, такая картинка должным образом отпечаталась в его, Андерса, подсознании. Скорее всего, поэтому, а также и потому, что он не хотел втягивать в свои дела членов семьи, то есть, в первую очередь, брата, Андерс направился не к Пиму, как задумал вначале, а именно к Герарду.
3.
Было воскресенье. Герард, в свой выходной, сидел дома и пил пиво. Андерс, который давно бросил курить (табачный дым вредил голосовым связкам жены), не знал, чем занять свои руки. Герард потянулся было налить ему кружку пива, но Андерс пива не пил, а более из напитков у Герарда на сей день ничего не было.
«Налей просто воды», – попросил Андерс.
Он сделал глубокий вдох и взялся пить воду. Зубы позорно клацнули о стеклянный край, кружка подпрыгнула в руках.
«Ты чего?» – благодушно покосился Герард.
В одной из комнат наверху что-то упало – не очень тяжелое, весом с телефонный справочник.
«Что это»? – спросил Андерс.
«Кошка, – сказал Герард. – Как дела идут?»
«Превосходно», – машинально сказал Андерс.
«Вот и отлично. У меня тоже. А что ты скажешь об этом?»
«Красивая штука», – вежливо заключил Андерс, вглядевшись в поставленное ему под нос плечо Герарда. На его бицепсе боевито синел мощный легионерский факел.
А что он еще мог сказать? Если бы он мог, если бы мог…
«Герард, послушай…»
«Да?»
«Ты вот хорошо разбираешься в женщинах…» («Боже, что я несу?!»)
«Я? в женщинах?» – Герард громко заржал.
Наверху опять что-то упало.
«Godverdomme», – процедил Герард.
«Ты прав, тут женщины ни при чем…»
«И чего ты пива не хочешь? – сказал Герард. – Это же Grolsch! Ммммм, порно!..»
Андерс привык, что все, так или иначе стоящее похвалы, Герард – так уж повелось у него со старших классов – награждал именно этим словцом…
«Слушай, Герард, а ты… ты ведь в Восточной Европе бывал?..»
«Ну», – сказал Герард.
«А где?»
«Да в Польше. Позапрошлым летом».
«Да-да-да, – вспомнил Андерс. – Я, кстати, тоже там бывал дон войны. А ты слышал, как они поют?»
Герард расхохотался. Неожиданно тонюсеньким голосочком, словно изображая милую, трогательно-слабоумную в своей мечтательности славянскую пейзаночку, он повел:
Posz la Karolinka do Gogolina -a -a !..
PoszlaKarolinkado‹ i›Gogolina-a-a !..
A Karliczek za ni a, a Karliczek za ni a!..
Z flaszeczka wina-a-a!..
Z flaszeczka wina-a-a!..
«Тебе что, не понравилось, как они поют?»
«Почему? Нет, нормально. А пиво той же крепости, что у нас, стоит в пять – в пять раз! – дешевле… Классное! И без этого, знаешь, цветочного запаха! Порно!..»
В это время на лестнице послышались шаги. Спускался человек – крупный, грузный, судя по звуку.
Наконец он вошел. Это был похожий на застывшую вулканическую лаву портовый грузчик, которого Андерс частенько видел возле кабаков Старой Гавани. Природа не обидела габаритами и Герарда, но этот парень был крупнее раза в полтора. Бугристый его торс обтягивала черная майка; на левом бицепсе у него синел такой же победительный псевдоримский факел, низ его торса декорировали синие купальные трусики, а ноги – красные дамские чулки, уже слегка рваные – словно из тех, что Герард пускал к концу базарного дня за пару центов. Мощные уступы этих кроваво-красныхног завершались расшнурованными альпийскими ботинками.
«Знакомься, Анди: это Рон», – сказал Герард.
«Рональд», – без тени улыбки уточнил тот и, пожимая руку Андерса (ее будто прищемило дверью), внимательно посмотрел ему в глаза.
До Андерса стало потихоньку доходить. Смысл просачивался медленно, словно нехотя; ему противодействовала универсальная, почти непроницаемая в своей тупости фразочка-заглушка: ну и что?
«А вот меврау ван Риддердейк о нас говорить бы не надо… – сказал Герард. – Слишком благочестивая, чтобы внимать… – Он плеснул себе еще пива и громко, по-лошажьему отхлебнул. – Но мы с тобой ведь тоже благочестивые и набожные, да, Ронни? Тебе налить?»
Рональд поморщился. Он скрутил сигаретку и, чтобы ее заклеить, высунул мокрый напряженный язык.
«Хотя священник сказал, что Господь наш изблевывает из всепрощающих уст Своих таких парней как мы…- продолжал Герард. – Даже Он изблевывает, каково? А я, кстати, в это не верю…»
Он уже крепко набрался.
«Кончай ты, Герри, – сказал Рональд. – И дай-ка чего-нибудь пожрать. Я к Маартену тороплюсь».
«Может, не пойдешь сегодня к Маартену?..» – как-то полувсхлипнул Герард.
«Чего это я не пойду? – сказал Рональд. – Еще как пойду».
«Может, вместе пойдем? – предложил Герард. И, не дав тому отозваться, опередил: – Хочешь, я свой свитер черный шотландский тебе подарю? Новый совсем! Чистая шерсть! Порно!..»
«Иди в задницу», – сказал Рональд.
«А почему мне к Маартену нельзя»?
«Тебе никто не сказал: нельзя. Хочешь смотреть – иди».
«Я люблю тебя, Рон», – простонал Герард.
«Я люблю тебя, Герри», – словно паролем ответил Рон.
