Он кричит. Стены лачуги трясутся — ветер утих, подавилась гиена, смолкло всё — только крик, только «Да!». Он и «Да!».
Он как та смоковница… Выдал плод прежде времени, по хотению — но всё равно будет проклят. Не тем, так другими. Всё одно. Супротив природы нельзя.
«Надлежит пострадать»… Никакой логики. Коли этот чудак взаправду знает, что там ждёт Небесный Отец — что будет такое «страдание»? Театр, будто у эллинов, комедия… коли вправду там ждёт. Но кто может ждать окроме Пантеры?… Когда вправду там ждёт, когда всё предначертано тысячи лет, когда есть на всё Воля, и человеки — лишь черви — тогда он самый преданный червь, потому как исполнил самую грязную волю — и Небесный Отец, быть может, ждёт и его. Червячка. Ха-ха-ха!
Верёвка пахнет рыбой. Саксаул будет пахнуть какой-то кислятиной. Но недолго…
Скоро солнце взойдёт, вернётся день, возобновится жизнь. Чудак получит своё. Он уже получил. «Друг». Сколь тяжкое слово, сколь неподъёмное, сколь дорого стоит. Вчера услыхал. Только вчера. «Друг, для чего ты пришёл?» Друг! Ты же как брат… Он пришёл, как же мог не прийти?! Он едва не расплакался на плече, едва сдюжил. Пётр, глупый как камень, снова не понял, выхватил меч. «Как же сбудутся Писания, что так должно быть?» Пётр, как сбудутся?!.. Сбудутся, ну как не сбыться, но ему теперь что, он теперь может реветь, покуда солнце не встанет. Только нет больше слёз, нет влаги в теле, всё высохло, как высохнет завтра эта пустыня, как высох ручей его детства.
Он сделал своё… Он был там до утра, видел все издевательства, торжество убогих. Видел, как отрёкся Пётр. Как мышью таился Иоанн — рыбарь, желавший воссесть одесную и громче всех разглагольствовавший о любви… Он был там. Он швырнул им их сребренники, он им высказал всё, он пытался попятиться — было поздно. Слишком поздно. Зависть — неколебимая сила. Никто не шутил. Так должно было быть.
Скоро всё кончится. Для него раньше. Он сделал своё. Кто- нибудь ещё выкрадет тело, уж не эти, наверное, но Чудак должен был позаботиться. Фома говаривал про ессеев… Только ведь воскресение, всё одно не осилить им воскресение, никому, как возможно?.. Но его не касается, он сделал своё, он знать не хочет… Всё попусту, может, всё попусту… он знать не хочет, он сделал, нет, нет!..
Он говорит. Достаточно громко, чтоб слышали звёзды, и ночь, и пустыня, чтоб слышали все:
«Какой странный Чудак. Ты любишь себя, но слова твои ложатся на камни. В речах твоих апории. Человеки не любят, но рождают детей. Посему грешны первородно. И ты говоришь, что в Царствие твоё лучше входить скопцами. Ты не любишь тоже, потому как кривду влагаешь в доверчивые уши. Но искренне делаешь! И твой Бог не любил, но Тот не был скопцом и пустил нас на свет, согрешил. И ты своей кровью решил искупить главный Грех. Бог сотворил человека, дабы он оправдал Его, Бога. Ты пришёл оправдывать Бога. Мне пришлось оправдать тебя, человека».
Запах исчез, и кислота. «Друг, прощай… Твой Бог не оставит тебя».
Ночь. Неисповедимая.
Текст помещен в архив TarraNova с разрешения автора.
Любое редактирование и коммерческое использование данного текста, полностью или частично, без ведома и разрешения автора запрещены.
© Геннадий Падаманс, 1997 (тел. (371) 226-73-82; e-mail: [email protected])
