— Эй, ты! дашь ты мне наконец есть или нет?… — Так, знаете, нарочно скверные слова извергаю, без всякой злости. Принеси она мне есть да взгляни ласково — я бы ее и приласкал и поцеловал. А почему я мог знать, что она там плачет на кухне?… Покрикиваю себе, да и забыл, что у меня уж третий день эта самая девица гостит. Тогда у нас прислуги не было, и, надо сказать правду, она таки много нам помогала. Это я про прежний случай вам рассказываю, когда ей еще перьев не общипали. Вдруг она входит, медленно, с поднятою головою; подошла к стене, взяла табурет, потом вместе с табуретом подошла к столу, — а он возле кровати стоял, — примостилась и села как раз напротив меня. Я смотрю, что будет. Она положила оба локтя на стол, подперла щеки руками и уставила на меня глаза. Нужно вам сказать, что когда она на меня смотрела, то у нее всегда были особенные глаза. Она их несколько прищуривала, так что они походили на узких и длинных, черных как смоль жуков.

— Что это вы на меня жуков пускаете? — Я первый заговорил, потому что мне стало неловко. Она как бы не слышала моей шутки и через минуту процедила:

— Скажите, пожалуйста, имеете ли вы какое-нибудь понятие о том, что такое общественный инстинкт!

А? Как на экзамене с мальчиком… ей-богу! А я, безмозглая башка, вместо того чтобы взять ее за руку и вытолкнуть в кухню, потому не суйся не в свое дело, растерялся и не сразу даже мог ответить.

— Инстинкт… инстинкт, — лепетал я как дурак и припоминал, как у нас об этом в классе говорилось, потому что я, милостивый государь, тоже в гимназии был и до третьего класса дошел, только меня учителя преследовать стали — и я бросил. Наконец я разозлился и выпалил: — А это знаете что? (Я произнес крепкое русское словцо.)

Я думал, что она вскочит и убежит, как это сделала бы на ее месте всякая благовоспитанная барышня, и оставит меня в покое. Но она даже бровью не шевельнула, только покраснела чуточку; даже глаз не опустила.

— Знаю, говорит: ругань. Произносят грубые люди, когда хотят обидеть другого словом. Так что я заключаю, что вы меня тоже хотели обидеть. В таком случае это большая несправедливость, так как, во-первых, вы прекрасно знаете, что я в смысле ругани пред вами безоружна, а во-вторых, в моем вопросе не было ничего обидного.

Вот как по книжке, так и сказала, не меняя позы. Я всю эту логику запомнил дословно.

— Вы, — говорю, — экзаменовать меня вздумали?

— Нимало. Просто поговорить хотела, потому — вижу, что от вас тут в доме житья никому нет. Я не могу поверить, чтобы вы сами этого в глубине души не чувствовали. А если чувствуете, то это вам доставляет страдания и еще больше раздражает. Вот это и значит, что вы не даете исхода своему общественному инстинкту или поступаете вопреки ему… Если уж у вас нет к семье любви, то должна же быть хоть простая справедливость.

Ну и пошла, знаете, и пошла… С час этак говорила, до самого обеда. А я так уши развесил, что и об обеде забыл. Вышла жена, сели. Я молчу. Вижу, в борще картофель сыроват; я не ем картофеля, но молчу. Даже самому удивительно стало. Прежде так я бы сначала жене под нос его швырнул, а потом об стену ударил бы, а теперь словно в гостях у кого, право. А она так заливается, словно утешить меня в чем-то хочет либо победу какую празднует. И начала после этого она, милостивый государь, о браке рассуждать: как оно есть, и отчего есть, и как должно быть, и как непременно будет. Вот поверите совести: подслушай теперь кто такую речь — попал бы я ни за что ни про что в число… словом, первейших дураков… Так бы то есть и ухнул. Но это я потом понял, а тогда ничего: в душе не соглашался, а опасного ничего не подозревал. О том, что это может дурно повлиять на жену, я, понятно, ни одну секунду не думал: она у меня такую школу прошла, что я мог быть вполне спокоен.

Поверите вы мне, милостивый государь, или нет? Бывало, придет какая-нибудь баба, простая мужичка, или мужик какой-нибудь — и тех я обругать не мог! А если случалось, что из лесу вора приведут, то я просто уходил со всеми назад в лес, чтобы будто убедиться на месте, сколько порубки, а на самом деле, чтоб от нее спрятаться. У меня, знаете, такой обычай: поймал вора — никогда его не тянуть там в суд, потому он и возни этой не стоит, а дашь ему в ухо раз-другой — подавай штраф! Смотря по краже: пять, восемь, десять рублей. Вот я в прошлом месяце в контору на восемьдесят рублей штрафов доставил. Хорошо-с. А она уж и про штрафы как-то проведала и уж пробовала мне проповеди читать…

Не знаю, чем бы всё это кончилось, если б не один случай. Пустой случай, а высвободил меня из неволи. Иду это я как-то по местечку, вдруг слышу: «Аист, аист короткохвостый!» — хриплый такой голос сзади кричит. А это, надо вам сказать, так меня товарищи в полку прозвали, когда я юнкером служил. Поворачиваюсь — «Бочонок водочный»! Карапуз, вообразите, толстый и всегда пьяный. Впрочем, смотрю — в офицерском чине. Ну, обыкновенно: «Здравствуй-здравствуй»; поцеловались мы. «Я, говорит, из отпуска, проездом… А если ты теперь помещик, то я у тебя обедаю». — «Я не помещик, — говорю, — а только лесничий; шестьсот рублей получаю, то есть по пятьдесят рублей в месяц». — «Ничего, говорит, мне столько и не нужно; десять дашь, и шабаш. А все-таки я у тебя обедаю». Пьян. «Ладно, говорю, угощу чем Бог послал». Пошли мы.

Теперь позвольте вас спросить, милостивый государь, о чем я думал дорогой? Как вы полагаете? Пари держу, ни за что не отгадаете! О Прасковье Семеновне! Так барышню звали. Вот, прямо вам сказать, как школьник, которого высечь хотят, волнуюсь, как бы она меня перед старым товарищем не сконфузила! Ну-с, отыскал я на базаре свою бричку, подъезжаем к дому. И тут вдруг такая меня злость разобрала — и выразить вам не могу! Возненавидел я ее в одну минуту, как злейшего врага, и тут же почувствовал, что теперь моя взяла, что уж я ей не поддамся! Прекрасно. Входим мы с Пивоваровым (это настоящая фамилия товарища) в первую комнату, а там, как нарочно, — она! Расселась за столом, какую-то книгу читает. При нашем приходе даже головы не подняла. Пивоваров — он всегда такой кавалер, фин-шампань с дамами был — то на нее, то на меня посматривает, и чувствую я, что он уже в душе надо мной подсмеивается. «А, черт возьми!» — подумал я и крикнул: «Эй, барышня, але-ву вон да скажите там, чтоб водки и закуски подали!» Сказал я это и отвернулся, чтоб с ее глазами не встречаться. Она, кажется, долго измеряла меня взглядом; я слышал, как несколько раз шаркнул ножкой Пивоваров; наконец прошуршало платье — она медленно вышла.

— Ну, садись, брат! — обратился я к Бочонку. Нужно вам заметить, что всё это очень скоро произошло, гораздо скорее, чем я рассказывал, так что мы едва только успели войти и раздеться.

— Однако у тебя, подлец ты этакий, губа не дура, как я вижу!.. — Пивоваров был очень оживлен, хлопал меня по плечу, щелкал языком и вообще остался очень доволен.

Насилу удалось его усадить.

— Кто это? — продолжал он, понижая голос и указывая глазами на дверь.

— А это, — говорю, — невестка моя. Я ее тебе сейчас вызову, потому — у меня, брат, правило: баба должна по струнке ходить. Вот сейчас принесут закуску, она жене помогать будет и вместе выйдут.

— Браво! Ай да аист короткохвостый! — воскликнул Бочонок, вдруг чему-то обрадовавшись.