«"Все женщины одинаковы: «героини» — когда их чести не угрожает опасность, дети — когда защищают ее, и фурии — когда мстят за нее"… Последнее немножко пересолено… Как их назвать, когда "под вечер осени ненастной" они несут плод "несчастной любви" к добрым людям или в воспитательный дом?»

Нет, как угодно, друг Грацианов, то бишь Горацио, а в мире, кроме непосредственно видимого и осязаемого, есть еще нечто, без которого были бы совершенно непонятны факты вроде такого совпадения в мыслях влюбленных.

«К числу выражений, употребляемых в самом неопределенном смысле, — писала Наталья Семеновна, — надо отнести и "честь женщины". Что это такое: лоск, приличие, поведение, имеющее целью «партию»? Вздор!

Честь — внутреннее сознание своей правоты, спокойствие совести. Я не понимаю, что значит «партия»? Для меня красота носит корону. Дети?… Есть ли незаконные дети?…»

Ай-ай!.. Алешка! где ты, братец? Беги скорее, а то беда! Наделает барышня глупостей, а потом на тебя всю вину свалят! Шепни ей, что ты вовсе не рекомендовал замены одних иллюзий другими, худшими. Не оставляй ее на полпути!

Но, кажется, у них ничего не вышло, потому что должны же охладиться всякие настроения и решения, возникшие под влиянием любви к призраку, когда этот призрак предстанет в виде господина в золотых запонках из кассы ссуд, в галстуке с золотой булавкой из того же источника, с головою, преисполненною любовью самого игривого свойства! По крайней мере Наталья Семеновна зачеркнула крестом свои рассуждения и снова вернулась к роману.

«Не знаю, в состоянии ли я буду записать сегодняшний разговор: в моем изложении слова А. (Алешки) выходят какой-то карикатурой, и я боюсь, как бы не исказить его мыслей, тем более что голова моя словно в тумане. Никогда еще не испытывала я ничего подобного… И хорошо мне, и страшно; должно быть, оттого, что он многого не договорил. Если б от меня зависело, я, кажется, продержала бы его до утра…

Когда он вошел, я сидела за начатою главою, но у меня ровно ничего не выходило. Я ему очень обрадовалась, потому что вздумала его поэксплуатировать.

— Скажите, пожалуйста, — начала я, как только он сел, — вы никогда не пробовали писать романа?

— Вот выдумали! Что за вопрос?

— Вопрос как вопрос. Чему тут удивляться?

— Я удивляюсь, барышня, вашим превратным обо мне мнениям. Я… и роман!

Он как будто обиделся.

— Я не знала, что это такое постыдное занятие — писать роман…

— Кто вам говорит — постыдное! Но мало ли что есть непостыдное! И трогать сердца прекрасных леди и мисс в качестве какого-нибудь оперного tenore dolce нисколько не постыдное занятие. Даже выделывать грациозные па в балете и тем возбуждать в упомянутых леди и мисс представления о пластической красоте — нимало не постыдно. Но вот вы, например, кроме простоты и неиспорченности, ничего пока собою не изображаете, а не спрашиваю же я вас: как, мол, вы насчет балетной карьеры полагаете? Надели бы трико, поднимали бы ноги — очень даже публика осталась бы довольна…

Я ничего не отвечала на эту умышленно глупую выходку. Он замолчал на минуту и потом продолжал гораздо мягче:

— А вы не тово… не сумлевайтесь. Я малость виноват: не сообразил, что вы, барышни, собственно, на романах воспитываетесь и чувствуете к ним как бы дочернее почтение… Но опять-таки почему вы спросили? сами, что ли, вздумали баловаться?

— Да, вздумала и надеялась, что вы мне поможете.

— Что ж, занятие ничего… вроде как рукоделье. Так бы сразу и сказали. Помочь можно. Вы будете писать, а я — критиковать.

— Больше от вас и не требуется. Прежде всего давайте общие критические соображения. Почему, во-первых, вы ставите роман наряду с рукодельем и даже с танцами?

— А вот напишите, так сами почувствуете. Для кого вы сей роман будете писать? Для меня? Так я вам доложу, что по части драматических положений, анализа и группировки жизненных фактов, которые должны составлять основу романа, знаю вдесятеро больше вас. Для какой-нибудь барышни, еще более бедной опытностью, чем вы? Так чему же вы ее поучать будете? Что ежели, например, девушка, вопреки желаниям папеньки с маменькой, на курсы поступит, то еще нельзя сказать, что она пропащая девушка? Что лучше быть независимой, чем жить у других на хлебах? Что если кто не разделяет наших мнений, то его еще незачем сжигать на костре? Что ж! Всё это очень мило… Так же мило, как, повторяю, рукоделье, танцы, различные "маменькины рассказы" и так далее. Это, если хотите, даже почтенно и необходимо, как азбука, склады и прочее. Только примите во внимание следующее. Паровой молот, сплющивающий сотни пудов железа, может, как вам известно, весьма удовлетворительно колоть орехи; но что бы вы сказали, если б какой-нибудь чудак устроил такой молот специально для орехов? От маленьких же щипчиков большого приложения силы и не спрашивается. Значит — что кому. Вы выбрали орехи… Так приступим?

— Нет, погодите! Итак, я вас поучать не могу; но вы меня можете?

— Мог бы, конечно.

— Ну так что ж? У вас это выйдет уже не рукоделье?

— Беспременно рукоделье. Могло бы выйти и другое, да мало ли что могло бы! Дело в том, что так оно выйдет. Хотите, можно вам это наглядно показать? Пишите; я вам продиктую план.

Я, смеясь, взяла лист бумаги и написала под его диктовку:

"Жила-была некоторая девица, которая захотела чего-то и стала стремиться куда-то. И уж так захотела и так стала стремиться, что умерла от чахотки".

— Вот вам и роман. Разведите подробностями — и дело в шляпе.

Он засмеялся, а мне вдруг стало грустно. Бедная, в самом деле, «девица»! Как смешны эти «что-то» и «куда-то»! А между тем они действительно могут довести до чахотки…

— Дело будет в шляпе, — сказала я серьезно, — когда вы хоть приблизительно определите, куда стремилась и чего хотела девушка; с кем она боролась и отчего не победила.

— Извольте. Захотелось ей… Я не говорю: нового платья или любви как таковой — это уж слишком «маменькины» мотивы — а, положим, кухни… "Дайте, говорит, мне устроить кухню для бедных, а не то выйду в рубашке на мороз, простужусь и умру". Вот.

— Какую кухню? Зачем ей эта кухня понадобилась?

— С благотворительною целью. А зачем она ей даже до смерти понадобилась — я и сам не знаю.

— Перестаньте смеяться! Это начало раздражать меня.

— Я не смеюсь. Но не могу же я показать вам настоящую героиню! Ведь эта героиня начнет, пожалуй, такие фразы пущать, такого ей захочется, что публично нам с вами об этом и говорить было бы неловко… Я говорю: публично, потому что не понимаю романа, даже в смысле забавы, который был бы рассчитан только на одного читателя. Как эта боролась? Я могу ответить только вообще: строгою последовательностью мысли, последовательностью поступков, честным отношением к компромиссам, то есть допущением только тех сделок с совестью, которые, при ее условиях, абсолютно неизбежны. Отчего погибла? От этого самого. С кем боролась? Конечно, с препятствующими и препятствиями…