Старый Кихэй Хадзама, устав стоять, опираясь на свое копье, присел на каменную ступеньку и беспрерывно кашлял. От этого, при всей радости победы, у ронинов омрачалось настроение. Они вглядывались в рассветный туман, ожидая появления погони. Блеклое белесое зимнее небо постепенно наполнялось синевой, но город еще спал или, по крайней мере, казался спящим.

Снег тяжелыми пластами нависал на застрехах. Деревянные внешние щиты–амадо во всех домах были наглухо задвинуты. Созерцая в молчании холодный, равнодушный ко всему городской квартал, ронины чувствовали себя как бы заброшенными на необитаемый остров, и тоска одиночества глодала сердца. Но это чувство заброшенности только подогревало их воинственный пыл в ожидании врага. Будь что будет! Пусть хоть сам сёгун вышлет карательный отряд — сразимся и с ним! Такие дерзкие планы вынашивали они, исполнившись бешеного ожесточения.

Наблюдая за своими соратниками, Кураноскэ понимал, что творится в их душах.

— Надо идти, — шепнул он Тюдзаэмону.

Огласили несложные разъяснения, каким образом строиться для марша. В голове колонны пойдут двое самураев с копьями. За ними будут следовать двое ронинов, которым поручено будет нести голову Киры, завернув ее в белый рукав, отрезанный от его же кимоно, и привязав к древку копья. За ними пойдет сам Кураноскэ, а за ним все остальные, построившись рядами, поместив раненых и стариков в середину.

Дисциплина была восстановлена.

Кураноскэ считал необходимым довести до конца их «великую акцию протеста» в наиболее подобающей форме. Только появление отряда самураев Уэсуги, высланного за ними в погоню, могло служить оправданием для изменения этой тактики. В любом ином случае все должно было быть обставлено согласно «кодексу чести самурая», установленному сёгуном. Теперь, когда до финала смертельной драмы оставалось уже совсем немного, надо было соблюдать особую осторожность и осмотрительность.

Колонна тронулась с места.

Котаку Хосои жил в квартале Хатимантё в Фукагаве. Накануне вечером, навестив дом Яхэя Хорибэ, когда он неожиданно приглашен был принять участие в прощальном пиру ронинов, Котаку заполночь вернулся домой, но еще долго не мог успокоиться, да и не подобало спать в такую ночь. Казалось, ныло и ломило все его тело, необычайно крепкое для ученого–конфуцианца, закаленное многолетними упражнениями в фехтовании. Перед глазами все еще стояли образы тех, с кем он только что расстался: улыбающееся лицо Кураноскэ Оиси, мужественные фигуры отца и сына Хорибэ… Постепенно мысли прояснялись. Он не мог думать об этих благородных людях без слез. Он желал им победы, желал, чтобы они выполнили свой обет. Не смыкая глаз, он лежал на своем ложе уставившись в потолок, погруженный в раздумья. Ему как ученому–конфуцианцу претило переустройство устоев общественного порядка, которое он наблюдал вокруг. Он втайне стал союзником бывших вассалов клана Ако, надеясь, что осуществление их плана мести подобно очистительной грозе освежит атмосферу в обществе и приведет к его обновлению, а нынешней ночью окончательно уверился в том, что ронины радеют за правое дело, и теперь всей душой жаждал, чтобы они достигли своей цели.

Много раз Котаку вставал с постели, порываясь пойти посмотреть, что происходит. Взглянув на песочные часы, он увидел, что до начала часа Тигра, на который назначен штурм, то есть до четырех утра, остается совсем немного. Вот сейчас, наверное, ронины, ступая по снегу, приближаются к усадьбе своего заклятого врага…

Котаку окончательно распростился со сном и встал, поправляя кушак.

— Что это вы? — спросила разбуженная шумом жена, удивленно глядя на мужа и тоже собираясь подняться с постели.

— Ничего, лежи! — бросил Котаку, оборачиваясь к ней с раздраженным видом. — Пойду понаблюдаю звезды. Что–то мне не спится.

Видя, что муж взял садовую лестницу и полез на засыпанную снегом крышу, жена — как была, в ночном халате — вышла во двор.

— Простудитесь — хаори наденьте! — крикнула она снизу.

— Ладно, я скоро спущусь. Иди лучше спать, — ответил муж с навеса крыши и с тем скрылся из виду в тени.

Впрочем, жена уже привыкла к тому, что ее супруг порой вдруг выкидывает какие–нибудь эксцентричные фортели. Пытаться его остановить в такие минуты было совершенно бессмысленно — он сразу же приходил в ярость. Вот и на сей раз жена, свернув ненужную накидку–хаори, беспрекословно вернулась в дом. Котаку тем временем, стараясь не поскользнуться, поднялся на самый верх и оттуда вглядывался в даль — туда, где лежал во тьме квартал Мацудзака. В прозрачной мгле созвездия сместилась на запад, и теперь мерцали блестками росы на залитом голубоватым лунном сияньем небосклоне. «Небесный волк», Сириус можно было разглядеть только как можно выше задрав голову, так что и стоять становилось небезопасно — звезда сияла холодным пламенем из бездонной глубины. Звезды, рассыпанные в восточной части небосклона, серебрились в лунных отсветах.

Котаку стоял на холодном предрассветном ветру, в отсвете косых лучей заходящей луны, и всматривался в ночь — не взметнутся ли там, над кварталом Мацудзака, языки пламени. Если ронинам не удастся одолеть врага и осуществить свой план, живыми они уже не вернутся. Скорее всего, они собираются поджечь усадьбу Киры и сделать харакири.

А вдруг все–таки… А вдруг все–таки…

Обуреваемый такими думами, Котаку стоял на крыше, выпрямив во весь рост свое тощее тело и сжимая кулаки. Перед ним под звездным небосклоном, плотно прижавшись друг к другу, уходили в необозримую даль укрытые снежным пологом и объятые дремой черепичные крыши Эдо. Только ветер налетал снова и снова, дробя мерцанье звезд в бесчисленных бликах и развевая волосы Котаку.

«Рано, — говорил он себе, — еще рано. Но именно в этот час ронины, наверное, с боевым кличем отважно бросаются на штурм. И мне нужно всем сердцем молиться за них!»

Студеный ветер не доносил издали боевого клича — только леденил иззябшее тело. Звезды, которым не было никакого дела до человека на крыше, продолжали неспешное пышное шествие в небесах, словно следующие своим путем посреди космического хаоса — бесчисленные белые цветы в заповедном саду.

Луна зашла; гасли, словно испуская дух, одна за другой немногие оставшиеся звезды. Котаку оставался на крыше, пока небо окончательно не посветлело. Наконец, заслышав доносящийся издали знакомый шум пробуждающейся улицы, он осторожно спустился вниз. Языки пламени так и не появились. Это позволяло считать, что ронинам удалось–таки выполнить свой обет. Кутаясь в одеяло на ложе, почти не чувствуя заледеневших рук и ног, Котаку уже подумывал о том, что немного спустя надо будет самому пойти разузнать, что все–таки происходит.

— Ваша милость! Господин Хосои! — вдруг окликнул кто–то, когда Котаку наконец сам того не заметив задремал.

Голос доносился из–за ворот, и Котаку понял, что принадлежит он не кому иному, как Ясубэю Хорибэ, который громко и радостно объявил:

— Хочу вас обрадовать! Мы исполнили наш обет и сейчас отходим к храму Сэнгаку–дзи. И за гробом не забудем вашей доброты. Пришла пора расставанья — в этой жизни едва ли суждено нам свидеться вновь. Прощайте же и будьте счастливы!

— Хорибэ! — подскочил на своем ложе Котаку.

Наспех накинув хаори и прихватив меч, он выбежал из спальни, миновал прихожую и метнулся к воротам, которые оказались закрыты. Пока Котаку отодвигал засов, Ясубэй, не забывший друга и покинувший ради него боевой строй, уже ушел, нагоняя уходящих товарищей. Когда Котаку выглянул наконец за ворота, вокруг было безлюдно — лишь снег на крышах по одной стороне переулка подтаивал под утренним солнцем, обрушиваясь на землю со стрех.

Котаку бросился вдогонку, добежал до большой поперечной улицы, но Ясубэя нигде не было видно. Он снова пустился бежать, но и на следующем перекрестке никого не увидел. В отчаянии он остановился, решив, что, может быть, выбрал не ту дорогу. Внезапно улица необычайно оживилась — вблизи послышался топот, зазвучали голоса. Казалось, множество людей перекликается на бегу. Заскрипели отодвигаемые щиты–амадо. Люди сбегались со всех сторон.