Немаловажную роль сыграло и внимание Осоргина к Газданову; внимание подлинное, без поверхностного покровительства, основанное на душевной близости и понимании. Непостижимую благожелательность встретил Гайто со стороны человека, чьи грани жизни и характера узнавал на протяжении десяти с лишним лет знакомства.

Михаил Андреевич Осоргин родился в Перми, осенью 1878 года. Фамилия отца его, кстати, была Ильин — фамилия простая, словно прячущаяся среди многих таких русских фамилий. Позже обстоятельства заставят писателя сме­нить родовую фамилию на псевдоним Осоргин.

Юридический факультет Московского университета, адвокатская практика, партийные рефераты. Активное членство в партии эсеров и участие в революции 1905 года приведут Осоргина в тюрьму. После шести месяцев одиночки, выпущенный под денежный залог, он вынужден был эмигрировать – путешествие на запад, в Италию, вместо путешествия на Восток – тема его, быть может, лучшей книги «Времена».

В 1916 году он возвращается в Россию — уже иную, совсем не похожую на Россию десятилетней давности. Тот же путь – через Финляндию проделают и иные, вернувшиеся из долгой отлучки, люди, чтобы переустроить русский мир. Осоргин с восторгом встретил это переустройство в 1917-м, а в 1921-м эти же люди в лице власти приговорили его как КР – контрреволюционера — к высшей мере наказания. Спасло его лишь заступничество известного полярного исследователя Фритьофа Нансена, и расстрел был заменен ссылкой в Казань.

Весной 1922 года Осоргину было разрешено вернуться в Москву. Увидев однажды возле своего дома машину с чекистами, скрылся, несколько дней провел в больнице, но, не видя выхода, сам отправился на Лубянку. Там ему был объявлен приговор: высылка с обязательством покинуть пределы РСФСР в течение недели, а в случае невыполнения — высшая мера наказания. Высылали на три года, на больший срок не полагалось, но с устным разъяснением: «То есть навсегда». На прощанье следователь предложил в очередной раз заполнить очередную анкету. На первый ее вопрос: «Как вы относитесь к Советской власти?» — Осоргин ответил: «С удивлением», как писал он во «Временах» — своем автобиографическом повествовании. Там же Осоргин заметил: «Следователя, которому было поручено дело о высылке представителей интеллигенции, который всех нас допрашивал о всяком вздоре, кто-то спросил: "Каковы мотивы вашей высылки?" Он откровенно и мило ответил: "А черт их знает…"»… И 30 сентября 1922 года среди более трех десятков «внутренних эмигрантов» — философов, богословов, писателей, историков — Осоргин был выслан из Советской России навсегда.

Итак – опорные точки. Два отъезда, две войны, жизнь, уместившаяся между 1878 годом и годом 1942-м, когда он ляжет во французскую землю.

Осоргинские «Времена» и есть рассказ об этой жизни, увиденный с этих опорных точек. Автор писал: «Вообще не буду рассказывать — мне хочется рождать образы прошлого, дав им полную свободу. Мы живем в последовательности дней, месяцев и годов; но, оглядываясь на прошлое, мы видим путаницу событий, толпу людей, нагромождение сроков и дат. В бывшем есть реальное и есть кажущееся, прежде важное стало ничтожным, маленький случай вырос в Гималаи, легкий мотивчик песни запомнился в укор стершейся в памяти симфонии. В воображении я ищу друга, тех времен, молодого и полного надежд, и он, потирая старческую поясницу, досадливо кивает мне издали на друзей позднейших, давно заменивших его: я ищу женщин, но их карточки выцвели, съеденные солнцем и временем, и даже от прежних икон остались только потухшие лампадки с плавающими в деревянном масле мухами. Есть счастливцы, прожившие весь свой век в одном доме, в одной квартире, все в тех же комнатах, стены которых дышат их дыханием и привычно отражают звуки их слов; их письменные столы, регистраторы, ящики их комодов, кладовые наполнены прекрасной рухлядью вещественных доказательств их быта. Другим удается по всему свету таскать за собой огромный, по углам лоснящийся кожаный чемодан с наклейками гостиниц, таможен, с царапинами сотни вагонных полок и багажный складов,— чемодан, вмещающий самое ценное, ветхое и новое; трогательную собственность».

Задолго до фултоновской речи Черчилля [7] Осоргин говорит: «Здесь я опускаю железный занавес».

Книга прерывается на моменте отъезда, прощания с той жизнью, в которую уехавшие никогда не вернутся.

Однако есть и иная, тайная жизнь, не рассказанная в книге. Это особый мир левобережного Парижа, ставший несколько десятилетий спустя колыбелью студенческих волнений 1968 года. Призрачен мир этой части города — старое и новое мешаются, масон идет рука об руку с философом, хасид соседствует с убежденным католиком. Но к этой стороне жизни Осоргина мы вернемся позже, лишь заметим, что влияние, которое оказал Осоргин на свой круг русского Парижа, огромно. Оно так же загадочно, как тайные доктрины.

Он возделывал свой сад — в переносном и прямом смыслах. Растил сад на парижском пустыре.

Банальности вроде «дети — цветы жизни» не рождались в сознании Осоргина, но относился он к юным дарованиям именно как к хрупким и нежным растениям, которых надо подпитывать любовью. По отношению к ним он был наблюдателен, проницателен, великодушен и терпелив.

С целью практической помощи начинающим литераторам Осоргин затеял в конце 1920-х годов издательство «Новые писатели», в котором должны были печататься малоизвестные авторы. Реальных денег у него на это не было. Благодаря своему непререкаемому авторитету он получал небольшие суммы, которых хватало только на дешевое издание небольшого тиража без выплаты гонорара. Для начинающих прозаиков и это уже было немало. Ибо хорошо было известно, что в целом к концу 1920-х — началу 1930-х годов ситуация с книгоиздательством в эмиграции сложилась неблагополучная.

Тираж зарубежной книги (романа) редко превышал 1000 экземпляров, тогда как по официальным справкам в одном Париже насчитывалось до двадцати тысяч состоятельных и даже богатых русских. А еще через несколько лет средний тираж упал до 300 экземпляров. Издание книг не окупалось — типографские расходы покрывались только 400—450 экземплярами. По большей части книги издавались на средства писателя, в чистый ему убыток.

Но не только авторам было не по карману издать собственную книжку — многие читатели не могли ее купить. Книга в 10—12 печатных листов (160—192 страницы) стоила от 15 до 25 франков (при том, что обходилась она издателю в 4 франка экземпляр, то есть книги продавались в 4—6 раз выше себестоимости).

Спасти русскую эмигрантскую литературу могло только меценатство, но и оно в те годы среди богатых соотечественников в Париже потеряло популярность. Тот, кто обладал большим состоянием, уже успел куда-нибудь вложить свои деньги.

«Король жемчуга» Леонард Розенталь, родом из Владикавказа, переехавший в Париж задолго до революции, к этому времени уже построил для русских детей-сирот приют и политехникум, скупил на Енисейских Полях несколько роскошных кафе и не изъявлял ни малейшего желания поддерживать писателей.

Нефтепромышленник Абрам Осипович Гукасов (Гукасянц) уже издавал газету «Возрождение», что требовало постоянных вложений. Газета платила еще и гонорары своим авторам, среди которых числились такие признанные мастера, как Надежда Тэффи, существовавшая в основном за счет регулярных фельетонов в газете, или Владислав Ходасевич, литературные обзоры которого являлись для него основным источником заработка. Таким образом, Гукасов внес свою лепту в поддержание отечественной словесности, а вопрос с литературной молодежью считал вне своей компетенции.

Нефтепромышленник — миллионер Степан Григорьевич Лианозов время от времени выплачивал разовые денежные премии литераторам. Но в издательские дела мало кто хотел влезать — ненадежно, да и нерентабельно.

И когда Осоргин затевал новое дело, он, конечно, обо всем знал и на коммерческий успех особых надежд не возлагал. Но все же он попытался сделать все возможное и в 1929 году выпустил две книги — «Мальчики и девочки» Ивана Болдырева и «Колесо» Василия Яновского.