Но похоже было, что на эту крепость давно уже никто не нападал. Бревна подгнили от времени, ворота перекосились, и закрыть их было нелегко. Внутри стояли пустые бревенчатые строения, навесы для скота, колодец с тесовой крышей, почерневшей от непогоды и времени.
И нигде никого! Только дурашливый поросенок с черными пятнами гонял по заросшей травкою площади золотистого петуха. Стараясь сохранить достоинство, петух, растопырив крылья, возмущенно квохтал, отбегая в сторону, а поросенок, забыв о нем, увлекся какой-то особенно вкусной травинкой, потом, взбрыкнув сразу четырьмя ногами, опять кинулся за золотистым красавцем.
По старым бревенчатым ступенькам я забрался на крепостную стену и стал обходить ее поверху. С противоположной стороны от деревни, под холмом, на котором стояла крепость, текла еще одна совсем небольшая речушка, впадавшая в большую почти под прямым углом. В этом-то треугольнике и стояла крепость, что значительно облегчало ее оборону. Неподалеку от крепости, вверх по малой реке, дымились печи, устроенные под навесами из корья. А еще дальше к лесу виднелись кучи земли, из которых тоже струился дым. Около печей и у этих дымящихся куч были видны люди.
Я спустился со стены и через ворота вышел из крепости, чтобы поближе посмотреть, чем были заняты люди на берегу той маленькой речки. Оказалось, что здесь работал своеобразный металлургический комбинат. Под навесом ближайшей ко мне печки, похожей на большущий кувшин с узким горлом, работали старик и два парня. Парни раздували мехами печь через глиняную трубу, вделанную в нижнюю часть печи, а старик, нагнувшись, внимательно следил через небольшое отверстие за ее огненным нутром. Казалось, он не только смотрит, но даже принюхивается к раскаленной массе в печи.
— Будя! — сказал он, и парни тотчас перестали качать воздух. Пошуровав в огне длинными железными клещами, старик ухватил и ловко вытащил из разломанного отверстия добела раскаленную массу. Положив ее на большой ровный камень, старый доменщик скомандовал:
— Почали!
Парни стали бить молотами по мягкой, брызгавшей искрами массе, расплющивая ее в лепешку. Старик переворачивал ее, подставляя под удары то одной, то другой стороной. Левой рукой он отбрасывал с камня метелочкой из прутьев раскаленные капли выдавливаемого из металла шлака.
Наконец, когда ком железа превратился в круглую, выпуклую с одной стороны лепешку, старик прекратил работу. Утирая пот, парни опустили на утрамбованную землю молоты, присели на деревянную колоду. Старик, положив клещи с длинными рукоятками, взглянул на меня:
— Али не видел, как железо делают?
— Не видел, — признался я, потому что в самом деле никогда не бывал на металлургических предприятиях. Конечно, из школьных учебников я знал, что такое домна, мартен, кокс, кислородное дутье и прочие премудрости. Я знал, что из руды в домнах получают чугун, а из чугуна в мартеновских печах варят сталь, то ли прибавляя, то ли уменьшая в нем содержание углерода. Но здесь все было совсем по-другому.
— Добрая крица получилась! — удовлетворенно кивнул старик на лежавшую на плоском камне лепешку. — Илья-то, слыхать, не успел приехать, а уже опять на Оку собрался? И Кузьма с ним поедет?
Я не нашел, что ответить, и только кивнул. Старик и парни с любопытством рассматривали меня. Чтобы отвлечь их, я спросил, показывая на дымящуюся неподалеку кучу земли:
— А там что?
— Уголь жгут, — пояснил доменщик. — У нас в селе почитай все по железному делу работают. Кто уголь березовый для домниц выжигает, кто руду копает, кто крицы печет, а кто в кузницах молотком стучит. Ты сам-то откуда, из каких краев к нам приехал?
И опять я не знал, что ответить.
— Володимирко-о! — долетел до нас спасительный голос Зорянки, и я увидел, что она бежит от деревни по краю еще не сжатого хлебного поля. Длинное белое платье ее билось вокруг ног. Косички с красными лентами прыгали на плечах. Она раскраснелась от бега, глаза у нее смеялись, но лицо сохраняло серьезную озабоченность.
— Экий ты непутевый! — с ласковой укоризной, как маленькому, сказала она. — Я все вкруг обегала, тебя искамши. Ехать пора. Илья Иванович гневается.
Я попрощался с доменщиками, и мы пошли с Зорянкой по мягкой пыльной дороге вдоль поля.
— Это рожь? — спросил я, чтобы заполнить хоть чем-то паузу в разговоре, а также показать свою эрудицию в сельскохозяйственных вопросах.
— Жито! — ответила Зорянка, и мы опять замолчали, потому что я даже не слышал и не читал о таком злаке. Мы шли рядом и оба старательно смотрели прямо перед собой, но я видел ее и знал, что она тоже видит все, что отражается на моем лице. «А ведь она очень даже ничего!» — снова отметил я и стал еще строже. И все-таки видел ее носик, мягкий овал подбородка, длинные ресницы и маленькое розовое ушко. Да, она явно могла бы дать хоть десять очков вперед любой девчонке из нашего класса или даже всей школы.
Я с любопытством смотрел, как женщины, в таких же длинных холщовых платьях, как на Зорянке, низко согнувшись, вручную жали небольшими серпами рожь, или, как ее назвала Зорянка, жито. Каждая из них набирала в левую руку столько стеблей ржи, сколько могла ухватить, срезала их быстрым движением серпика, захватывала в руку еще пястку стеблей, снова срезала их и, набрав полную пясть, складывала срезанные стебли на расстеленный по земле жгут, свитый из таких же стеблей сжатой ржи. Когда их набиралось достаточно для одного снопа, женщина, прижав коленом, связывала его. Потом, поставив сноп вертикально, выравнивала, стуча торцом по земле, и оставляла лежать на жнитве.
«Ничего себе работенка!» — уже в который раз за сегодняшний день подумал я, когда женщина, мимо которой мы проходили, с трудом распрямилась и вытерла рукавом потный лоб.
— Ты куда это, Зорянка?
— Уезжаем! За Оку. С Ильей Ивановичем.
— Ой, надо сходить попрощаться! Когда еще теперь Илья Иванович к нам приедет.
И тотчас все женщины, засунув за опояски серпы и поправляя платки, закрывавшие лица от солнца, направились вслед за нами в деревню.
Перед домом кузнеца стояло уже человек тридцать. Не только старики с ребятишками, но и взрослые, прервавшие работу ради такого случая. Все они толпились вокруг Ильи Муромца, и мне даже показалось обидным, что на меня, человека из будущего, никто не обращает внимания. Но ведь об этом и знали только лишь трое: сам Илья Муромец, кузнец и его дочка. А уж она-то на меня все глаза проглядела. Так что обижаться мне было не на что.
Хозяин дома припер двери снаружи палкой, чтобы какая-нибудь животина не забрела в пустующее жилище, и, повернувшись, поклонился народу:
— За домом моим да коровушкой доглядайте.
— Не бойся, доглядим.
— Езжай, Кузьма, коли надо. И ты, Зорянушка, не кручинься. Корову твою напоим-накормим. И про кур не забудем.
Еще раз поклонившись народу, Кузьма подошел к телеге, взял вожжи. Зорянка, попрощавшись с подружками, влезла на прочно увязанный, прикрытый кожами воз и уселась рядом с отцом. Мы с Ильей Ивановичем сели на своих лошадей.
— Что же ты, Илья Иванович, от самого праздника уезжаешь? — спросила, улыбаясь, миловидная женщина. — Погулял бы с нами на Перуновы дни!
— Оставайся! — поддержали ее другие. — Мы и пива уже наварили, меды сыченые приготовили.
— Недосуг мне, хозяюшки. Дело есть, — сказал Илья Муромец и еще раз, уже на коне, поклонился направо и налево, сколько мог повернуться в своем железном боевом одеянии. Его щит и копье лежали на возу, тяжелая булава висела рядом с седлом. На самом богатыре были кольчуга да шлем островерхий. К наборному кожаному поясу был пристегнут меч в простых, с медными бляшками, ножнах.
Сопровождаемые чуть ли не всем населением деревни, мы спустились улицей к переезду через реку. Это был не мост в прямом смысле слова, а длинный, связанный из бревен плот, поставленный поперек реки от одного до другого берега. Держа коня в поводу, Илья Иванович взошел на этот плавучий мост, повернулся к народу и снова поклонился.
