Ему оставили и эти деньги — огромную сумму, непонятно каким образом оказавшуюся у столь подозрительного лица. Вот что он сообщил Александрову при очередном допросе 17 июля 1917 года: «…врученные мне в Могилеве 50 000 рублей 17 мая 1917 года от германского правительства я представил при рапорте Верховному Главнокомандующему генералу Брусилову, указав ему на мое бедственное положение, моей семьи и той опасности, которая угрожает мне от раскрытия шпионской организацией, почему эти 50 000 рублей его распоряжением мне были выданы и переведены были на родину в Хабаровск».[135]

Слов нет, немцы не могли отнестись серьезно к такой личности, как Ермоленко, а тем более поручить ему столь важную миссию. Уверены они были, отправляя его в Россию (если отправляли), что и русская контрразведка (ведь друг друга хорошо знали!) воспримет его так же. Тогда зачем нужно было отправлять такого агента? Зачем нужно было нести столь серьезные расходы?.. Расходов денежных, судя по сложившейся практике обеспечения германских агентов, вовсе не было. Деньги Ермоленко мог приобрести каким-нибудь другим путем, вплоть до махинаторства или более нечестного метода. Несомненно, что русская контрразведка если и не поощряла подобных его занятий, то и не воспрепятствовала им. Вместе с тем использовала Ермоленко для опорочивания большевиков, в первую очередь Ленина. В этом была, несомненно, заинтересована и германская разведка, переправив с помощью Ермоленко в Россию соответствующую информацию. В том, что такой интерес существовал, нет никакой надуманности. Об этом, к примеру, свидетельствуют показания Свистунова и Гучкова, собранные и приобщенные к делу «Об убийстве царской семьи» Соколовым. Ведь социал-демократы Германии всецело поддерживали свое правительство в вопросах войны. Единственная сила, которая призывала к заключению мира, но не сепаратистского, а всеобщего, — была российская социал-демократия, причем не только одни большевики. И этот призыв находил самый широкий отклик у народных масс во всех воюющих странах, в том числе и в Германии. Приведу короткие выдержки из воспоминаний германского солдата той поры:

«В течение ряда лет социал-демократы агитировали в Германии за войну с Россией…

В 1916 году солдаты на фронте стали получать деморализующие их письма из дома, в которых говорилось о голоде, нужде и т. п.

…В армии стал раздаваться ропот, сначала тихий, потом все более и более громкий. Солдаты не стеснялись уже ругаться и проклинать вслух. В то время, как они страдали и гибли в окопах и их семьи умирали с голоду, кто-то жил себе в свое удовольствие…

С каким настроением должен был солдат идти в бой, когда его собственный народ не желал уже победы?

Зима 1917–1918 гг. принесла союзникам жестокие поражения. Надежды, которые возлагались на русский фронт, — рухнули… Но в тот момент, когда германские дивизии должны были повести последнее наступление, внутри страны разразилась всеобщая забастовка. Вражеская пропаганда сделала свое дело…».[136]

Дальше эти воспоминания преисполнены лютой ненависти к большевикам, которые примером своей революции подтолкнули Германию к поражению, а также почти полностью вымели из России «германский элемент», якобы занимавший главенствующую роль в организации Российского государства. Так что германские правящие круги с огромной радостью перебросили через границу свой «камень из-за пазухи» — Ермоленко, с надеждой, что его подберут на русской стороне те, кто тоже заинтересован в расправе над большевиками.

Допустить то, что русская контрразведка отнеслась серьезно к Ермоленко, тоже нельзя. Ведь последний раскрыл «главных агентов», адрес центра связи — Свенсон (Сведсон) в германском посольстве Стокгольма, способ связи с ним. «Согласно условию, — откровенничал Ермоленко, — я должен иметь белую розу в петлице на левой стороне платья, а в руках тонкий хлыст». А вот что он сообщил о бесценной резидентской роли Свенсона: «…так как действия и работа всех организаций сосредоточивались в руках Свенсона, то, естественно, он был осведомлен о всех лицах, подобных мне, которых немцы завербовали к себе на службу». Имея такие сведения, такие нити «шпионской организации», такую возможность проникнуть в нее с помощью добровольно сдавшегося и раскрывшегося «агента» (ведь даже во время «проживания» в Ставке немцы верят Ермоленко, вручая ему огромную сумму денег), русская контрразведка не предпринимает никаких мер, чтобы воспользоваться такой благоприятной обстановкой. Скорее наоборот, она делает все для того, чтобы «завалить блестящую операцию», заявляя на весь мир через печать об «угрозе», которая нависла над германской разведкой и «шпионской организацией большевиков» в России. Да и уже известные «шпионы» не только не привлекаются к ответственности, но и не задерживаются до тех пор, пока Временным правительством не спровоцировано «вооруженное выступление врагов России».

Ну как тут снова не вспомнить русскую поговорку о «воровской шапке», которая «горит на голове», и показания, данные Александрову проговорившимся Милюковым. Говоря об укреплении финляндской границы с его приходом на пост министра иностранных дел и возможности воспрепятствовать «въезду в Россию нежелательных лиц», он сказал, что к этой категории не относил политических эмигрантов. По его неискреннему признанию, те получили «полную амнистию» и имели «как моральное, так и формальное право вернуться на родину». И тут-то задымилась, заискрилась, запылала воровская шапка. Признавая за политическими эмигрантами право возврата из зарубежья, лидер кадетов открыл истинную подоплеку «признания формального права». Оказывается, политических эмигрантов, главным образом большевиков, просто-напросто заманивали в Россию, чтобы, спровоцировав какой-нибудь эксцесс, объявить их вне закона. На этот счет Милюков был, вряд ли желая того, предельно откровенен, заявив, что с возвратившимися политическими эмигрантами предполагалось уживаться «впредь до совершения ими каких-либо новых нарушений закона». Как говорится, и ежу ясно, а не только хитроумным эсеробундомасонам.

Следователю по особо важным делам Александрову лишь только тогда поручается «завести дело на большевиков», когда прошумели (больше на газетных полосах, чем в действительности) июльские события, спровоцированные, как об этом убедительно говорили многие свидетели, эсерами и другими «темными личностями». Это утверждали и главные участники событий, которых привлекли к ответственности за «организацию вооруженного выступления» и которые в своем большинстве после первых истеричных и ложных сообщений в печати явились к следователю добровольно для дачи показаний, для опровержения ложной информации. Александров, не выслушав их, даже не встретившись с лицами, обвиненными печатью в шпионаже, все же заводит дело, озаглавив… думаете — «о шпионской работе в пользу Германии» или еще как-нибудь в этом роде? Совсем нет. Все делается по керенско-милюковскому, а точнее эсеро-кадетскому рецепту. На папке вновь заведенного дела Александров аккуратно вывел: «Предварительное следствие о вооруженном выступлении 3–5 июля 1917 года в г. Петрограде против государственной власти».

Один из документов, подшитых в материалах дела, гласил:

«М<инистерство> Ю<стиции>

Г<осподину> Судебному Следователю по особо важным делам Александрову

Прокурор Петроградской Судебной палаты

10 июля 1917 г.

№ 5762 гор. Петроград

Предлагаю Вам приступить к производству следствия о восстании 3–5 июля сего года…»

Александров приступил к следствию в тот же день. И с кого он начал допросы, даже не ознакомившись с обстоятельствами дела? С участников «восстания»? Да нет же — с Ермоленко, никакого отношения, казалось бы, не имевшего к этому «восстанию». Но Александров увидел связь, вернее, знал о ней, поскольку «восстание было организовано германскими шпионами», на встречу с которыми шел «важный агент» Ермоленко. Причем допрашивает последнего, что не менее удивительно, чем другие детали этой провокации, не в качестве обвиняемого, а… свидетеля. Самого важного свидетеля. Хотя знает, что тот подставлен то ли германским Генеральным штабом, то ли своим, то ли обоими вместе. Это подтверждали не только противоречивые показания Ермоленко, порой совершенно абсурдные, но и многие иные материалы, которыми располагал Александров, а впоследствии другой следователь — Соколов и глашатай того и другого — Бурцев. Скажем, в ходе следствия Александрову под грифом «секретно» поступило донесение Центрального контрразведывательного отделения о том, что германская разведка или не могла дать Ермоленко для связи «работника германского посольства в Стокгольме Свенсона», если бы поручала ему разведовательное задание всеръез, или сделала это для его провала, снабдив ложной информацией. В донесении сообщалось, что «Свенсон примерно с конца 1914 года или начала 1915 года покинул службу в Скокгольмской немецкой миссии, уехал в одну из провинций Швеции, но куда именно, пока установить не удалось». Александров и сам, судя по протоколам допросов, убедился в провокационной сущности появления Ермоленко в поле зрения русской контрразведки. Так, Ермоленко утверждал, что, кроме Свенсона, он имел возможность установить связь через объявление в газете со Скоропис-Иолтуховским. Вместе с тем, по его-же словам, когда ему в Берлине хотели организовать встречу споследним, он отказался, так как «побоялся» (!) этой встречи. Тогда же ему работники Генерального штаба (немецкого) якобы сообщили, что в России активно работает их важный агент Ленин, разместивший свой резидентский центр в доме Кшесинской. Александрову нетрудно было убедиться и в этой лжи, поскольку надуманный разговор Ермоленко с представителями германского Генерального штаба происходил в то время, когда Ленина в России еще не было. «Изобличенный» Александровым, Ермоленко стал выкручиваться и отказываться от данных ранее показаний, настаивая на том, что его «не так поняли», что о доме Кшесинской он услышал значительно позже, уже перед самой переброской его через границу. В протоколах все это записано. Но огласке предавалось совершенно иное: Ермоленко доставил ценные сведения, помагающие разоблачать Ленина и остальных большевиков как германских агентов. Главенствующую роль в распространении этих «разоблачительных сведений» взял на себя Бурцев. Вот что он рассказал Соколову, продолжившему постановку антибольшевистского спектакля, начатого Александровым. В августе 1920 года, встретившись в Париже с Соколовым, Бурцев говорил, «изобличая» Ленина: «Прибыв в Россию в 1917 году с целым сонмом навербованных им агентов, в чем ему открыто помогали немцы, он повел энергичную борьбу на развал России в самом широком масштабе. Первая его попытка к организованному, открытому выступлению, как известно, имела место в июле 1917 года. Она окончилась неудачей. Благодаря этому правительственная власть получила возможность обследовать ее. Это было сделано путем назначения предварительного следствия, которое тогда производил судебный следователь по особо важным делам при Петроградском окружном суде Александров. Я тогда был в курсе этого дела. Меня допрашивал Александров как свидетеля по делу. Я был в курсе этого дела, благодаря моим отношением также и к министру юстиции Переверзеву. По этому делу я получил очень ценный материал…» Но в том-то и дело, что этому материалу — грош цена в базарный день, поскольку в основе его лежали показания Ермоленко.