— Асгамиры не одними мечами да копьями могучи, — бросил слово янгар Исмел.
— О том не тревожься. С эрилем Хёльмиром сам воевать буду, коли дерзнет он на Древний Лес посягнуть. На то в эти земли и послан. А у тебя теперь своей жизни нет, твоя жизнь другим людям вручена, за других тебе ее и сложить. Погибнешь — сын Клятву примет и дальше понесет, а после — его сын, и так до тех пор, пока не иссякнет род Стиэри. Твой путь многотруден, но славен в веках будет.
Вздохнул горько янгар Исмел, к оконцу подошел, тяжело рукой о ставню оперся и подставил лицо свежему ночному ветерку. Его становище мирно дремало, но он знал, что эта спокойная ночь — последняя. Война назначена, и теперь вечувары никого не защитят.
А Ингерд тем временем бежал на восток по следам Рунара, и волки не отставали. За ночь Рунар далеко ушел, далеко, да не совсем: он ведь верховой был, а конь не по всякой местности пройдет. Скажем, дремучий лес, ветровалами запруженный да болотинами, ему нипочем не одолеть. Потому Рунар коня гнал да с дороги не сворачивал, а Ингерд все крюки по прямой скроил — лесами да полями. Видно, Асгамир в таком бешенстве пребывал, что не вспомнил даже про защиту, про знак красного пера, а без него запросто могли подстрелить. Он скакал по дороге, не скрываясь, и ближе к Соколиным землям коня-то и загнал. После этого опомнился, коня бросил, Вепрем перекинулся да в леса подался. Следы, с дороги сошедшие, Ингерд нашел на закате второго дня погони. Теперь ему и проще стало, и тяжелее. Проще потому, что Рунар далеко уйти не мог, а тяжелее потому, что в лесах ему хорониться сподручнее, в лесах он, как и Ингерд, дома был.
Два дня и две ночи, делая короткие передышки, преследовал Ингерд Асгамира, неумолимо укорачивая погоню. Но и Рунар вынослив был, да и до Стечвы уж оставалось рукой подать, а через нее — земли свои, там в обиду не дадут. Пришлось Ингерду на него облаву устроить.
Он по следу пошел, а два волка — в обход, чтоб у реки его перехватить. Поля, луга и леса мерял Ингерд, днем, в самую жару жадно воду из ручьев пил, зато ночью бежал легко и неутомимо, и чуял, что близко уже Рунар, след совсем свежий был, да и подустал Вепрь.
Угасал четвертый день. Солнце клонилось к закату. Над травами дымком закурился туман. Черный волк с белой полосой на спине залег отдохнуть в ольшанике, ему надо было набраться сил перед последним броском.
Когда туман стал густым, как молоко, он поднялся и снова взял след. След был глубокий, тяжело Вепрь шел, да поверх росы, стало быть, тоже только поднялся. Волк прибавил ходу и вдруг замер, струной вытянувшись: ветер донес до него далекий волчий вой — один с севера, другой — от Стечвы, это означало, что к реке Вепрю путь отрезан, теперь он повернет либо назад, либо в сторону, к Соколам. Волк помчался во всю мощь, перемахивая через пни, канавы да поваленные деревья. Он уже чуял добычу, слышал треск сучьев впереди, — спасаясь, Вепрь несся напролом, сметая все на своем пути. Вырываясь из собственной шкуры, Волк пошел ему наперерез, и — вот она, рыжая щетинистая спина, бока шумно вздымаются, Волк прыгнул, и тут жестокая боль вдруг пронзила все его тело, внутренности точно кипятком обварило. Волк взвизгнул, перекувырнулся в воздухе и на землю уже человеком упал.
Боль распластала Ингерда по земле, на куски рвала тело, и в глазах стало темно, будто глянул в черное беззвездное небо, будто попал во владения мертвых, не знающих солнечного света. То бёрквы силой своей напоминали ему о Клятве, о том, что времени у него не осталось. Показали, что ждет его, если клятвоотступником станет.
Волки нашли его ночью. Он лежал, опрокинувшись навзничь, с застывшим взглядом и кровавой пеной на губах. Волки постояли около, переминаясь с лапы на лапу и тихо поскуливая, но Ингерд оставался недвижим. Тогда они принялись вылизывать его и вылизывали до тех пор, пока он не ожил.
Ингерд тяжело поднялся, сел и несколько минут не шевелился, соображая, что с ним произошло. Охота его закончилась ничем. Рунара, бывшего от него на расстоянии одного броска, он упустил, и теперь ненасытные бёрквы в любой миг могли забрать его собственную душу. И Ветер понял, что боится этого. Он-то думал, что жизнь его кончается, и перепутал сумерки с ненастьем, а когда тучи разошлись, увидел солнце — жизнь-то еще и половину не отмерила, а он с нею уже попрощался. Только тот, кто страшился одиночества и принял его, знает, что такое надежда.
Пошатываясь, Ингерд поднялся на ноги и побрел искать воду, сильная жажда мучила его. Воду нашел скоро, потому как места эти знал хорошо — то Соколиные земли были, не раз с Яном тут дичь выслеживали. Эх, Ян, где ты сейчас?.. Жив ли, не сложил ли буйную белую голову?.. Ингерд напился воды, волки напились с ним, и сил у них много прибавилось. Постоял Ветер на бережку немного, а потом прямиком к избушке Вяжгира-знахаря подался, захотелось ему повидать старика, что вторым отцом ему был. Сперва плохо шел, ноги-то словно деревянные были, а потом расходились потихоньку и к вечеру донесли его до знакомой опушки.
Небывалая тишина встретила Волка. Из-под большого валуна все так же бежал грозовой ручей, но голос его — прежде звонкий — сейчас еле слышался. Над ручьем застыла молодая березка, склонясь кудрявыми ветвями к самой воде. Деревянная кружка, что раньше на нижнем суку висела, теперь на земле валялась. Ингерд поглядел на волков. Те стояли, понурив голову, исподлобья поглядывая на избушку. Заходить туда они не хотели, но Ингерд пошел, и они поплелись следом.
Толкнул Ингерд дверь, та жалобно скрипнула и отворилась. Одного взгляда хватило ему, чтоб понять: хозяина дома нет. Крохотное оконце против обыкновения было не занавешено, и поеденная молью куничья шкура валялась на полу. В окошко заглядывало закатное солнце, и в его теплых лучах плясали золотые пылинки. Пахло сухой мятой. Пучки дикоросов — прошлогодних и нынешних — частью висели под потолком, частью лежали на столе на расстеленной тряпице. Видно, хозяин забрать их хотел, но не забрал. Очаг был холодным, жаровня не чищена, в ней скопился пепел, и там же валялось гусиное крылышко.
Но где же знахарь? Ингерд втянул в себя воздух — смертью тут не пахло, но пахло бедой. Он уже повернулся, чтобы уходить, когда услыхал в углу за ухватами шорох, да недовольный такой, сердитый.
— Не серчай, ухожу я, — миролюбиво произнес Ингерд и вышел.
Куда бы ни девался хозяин, домовой за ним не последовал, а это дурной знак.
Остановился Ингерд в тяжком раздумье, куда податься — не знает, а на глазах отчего-то закипают слезы. У ноги вдруг волк заскулил — жалобно так, по-сиротски, и пошатнулся Ингерд, своих волчат вспомнил, что уже никогда во взрослых волков не вырастут, подругами не обзаведутся, не поведут на охоту стаю свою… Вот что сделал с ним Рунар Асгамир, давнюю обиду на него хранивший, и не будет покоя Ингерду, пока не отомстит, даже в смерти не будет покоя…
— Вперед! — коротко бросил он волкам и к становищу Соколиному путь взял.
По лесу до реки бежит осторожно, небыстро, на Соколиный дозор — на расправу скорый — нарваться опасается. Да только нету дозоров-то, тишина кругом тревожная, непонятная, и по-прежнему бедой пахнет.
А потом и дымом потянуло.
Выскочил Ингерд к реке — бурлит Стечва, к Морю торопится Белому. По правую руку Крутогор высится, лучи солнечные алыми языками бока его вылизывают, не доносится с Крутогора переклича соколиного. А по-над рекой, на берегу высоком — замер Ингерд — становище Яново костром догорает, дымом курится.
Бросился Ингерд к нему, да откуда ни возьмись человек какой-то на плечи ему прыгнул, с ног сбил, а с ним еще один, на того волки кинулись, и завертелось все в рычащий, хрипящий клубок. А потом из клубка голос-то полузадушенный вырвался:
— Стой, Волк, остановись! Свои мы, Барсы! Стой!..
Рассыпался клубок, глядит Ингерд — Эйрик Редмир перед ним, и еще один Барс, оба тяжело дышат, и у обоих кровь на лице, одному Ингерд нос разбил, другому — бровь. Волки стоят, лапы расставив, и глядят на них недобро, одно слово Ингерда — опять на них кинутся. Ингерд на ноги поднялся и спрашивает:
