— Спи, бедовая голова, — пробормотал он, — ныне спокойные ночи по пальцам считать будешь.

Он загасил жаровню и вытряхнул пепел в очаг. Потом умыл руки, лицо, привычно ощущая ладонями все свои уродства. Убрал со стола, занавесил оконце, чтоб солнце не обожгло травы, что сушились в пучках под потолком, да и домовой яркий свет недолюбливал… Потом сообразил, что никакого солнца нет, вздохнул, убрал занавеску. Дела-то все привычные, каждодневные, но не находил знахарь прежнего утешения, вот ведь как изменил его жизнь чужак. Как если бы ходил одной дорогой, ходил, глядь, — а кроме этой и еще одна есть, а куда ведет, где начинается, и кто по ней ходит? Не будет покоя, пока не вызнаешь. Зашуршал в углу домовой, не нравилось ему соседство чужака, неуютно ему было с ним под одной крышей.

— Ну-ну, не озоруй, — пригрозил знахарь, горбушку хлеба отрезал, крупной солью щедро посыпал да в угол за ухваты положил, чтоб задобрить. Шуршание прекратилось.

А тут шаги с улицы послышались, и дверь еще не отворилась, а Вяжгир уже знал, кто это.

Пригнувшись, чтоб не задеть макушкой притолоку, вошел Ян, ровно как только что до него Ингерд, и подивился знахарь, до чего же они стали схожи — вот и у этого и стать прежняя, и руки-ноги на месте и силу не потеряли, и волос все так же светел, а в глазах — волчья тоска, взгляд затравленного зверя. "Вот и повзрослел Ян, — подумалось знахарю, — где она, беспечная молодость? Молодость-то осталась, да беспечность навсегда ушла. Эх, судьба…"

— Посмотри рану мою, колдун, — попросил Ян и к столу сел.

"Залечи душу мою", — говорили глаза его. Знахарь еще раз вымыл руки мыльным корнем и размотал повязку, на которой коричневело засохшее кровяное пятно. Чтоб сподручнее оторвать повязку от раны, смочил ее водицей, а когда отмокла — тихонько отнял ее от затылка.

— Пустяшная рана, — сказал знахарь. — Заживет, не заметишь. Дай-ка новой тряпицей завяжу.

Пока готовил он целебную мазь, звенел склянками, что-то бормотал себе под нос, Ингерд даже не шевельнулся, спал крепко, зарывшись щекой в мех, Ян видел только шрам да упавшую на лицо седую прядь. Вспомнил Ян тот день, когда вернулся он с Гор и в первый раз увидел чужака. Страх свой вспомнил и на дверь обернулся, словно ждал, что отворится она вдруг и объявится на пороге могущественный эриль белоликий и загуляет по избушке колдовство. Но Вяжгир сказал ему:

— Не бойся, светлоголовый. Нечего тебе бояться в этом доме.

Ян глаза закрыл, кулаки стиснул и говорит:

— Подрубила меня судьба, колдун, обхитрила, ногу подставила. Больно падать.

— Упадешь — поднимешься, — отвечал ему знахарь.

— Тяжко подниматься, будто камни стопудовые к рукам-ногам привязаны, — горько жаловался Ян.

— Камни те — боль твоя, Сокол. Не дай ей задавить себя, упорствуй. Тяжко? Всем тяжко. Сколько народу полегло ныне, а раньше сколько? По каждому до сей поры кто-то плачет. Ох, быстрокрылый, не мед жизнь, ложками есть не будешь, а будешь — скоро надоест. Страдаешь? Надо иногда страдать, не то забудешь, что ты — человек, не былинка придорожная, не трава сорная, что сама по себе произрастает. Ты — не таков, потому и плачешь.

— Я не плачу, — опустив голову, глухо произнес Ян, а у самого слезы в горле кипят.

— Куда идти? — спрашивает он. — К какому знахарю, какому целителю? Кого просить о помощи? Как жить с болью такой?

— Он ведь живет, — Вяжгир кивнул на спящего Ингерда.

— Не ровняй нас, — покачал головой Ян. — Его беда не больше моей, но сильнее. Кто он, колдун? Я чую, неспроста он в нашем стане оказался. Скажи, зачем он здесь? Быть ли беде?

Вяжгир присел по другую сторону стола и взялся сухие цветки всякие в порошок растирать.

— Тебе за ним не угнаться, — сказал он. — Никому за ним не угнаться. Он — как острый нож, без него не обойтись, но и кровь свою пролить можно, а то и жизнь отдать.

— Он опасен.

— Он не виноват, что он — нож.

— Я уже не птенец, колдун. Не говори со мной загадками.

— А он и есть загадка, — пожал знахарь плечами. — Что тебе сказать? Эриль Харгейд зовет его маэром.

— Кто это? — Ян весь вперед подался.

— Про них мало кто ведает, и они сами — меньше всех. Я знаю только, что его дорога — река, а наши с тобой — всего лишь ручьи. Он может много добра принести, а может большую беду притянуть, тут не угадаешь. И не остановишь. Его лишь такой же, как он, остановить может. А таких мало.

— Что ж ты раньше не сказал? Отчего промолчал, когда… — Ян запнулся.

— Когда за руку на отунг его привел? — знахарь покачал головой. — Я знал, что от него племени много пользы будет, я не ошибся, он хороший воин. Если б он остался с Соколами… Но он не останется.

Тут Ингерд неловко повернулся во сне и застонал — ногу раненую зацепил, и проснулся. Сперва не понял, где он и что с ним, потом сел, поглядел вокруг себя. Увидел Яна. Тот, ни слова не говоря, наполнил пенной брагой две кружки и одну придвинул Ингерду. Ингерд сел к столу, кружку взял и вместе с Яном молча выпил. Потом еще. И еще. Шалыми делались от хмеля глаза, кровь закипала, а голова оставалась ясной и холодной. Не брал их хмель, не приносил успокоения. Глядит знахарь — худо дело, ежели пьешь и не пьянеешь — жди беды: либо избу в щепки разнесут, либо друг друга поубивают. Забрал он потихоньку жбан с брагой-то, радуясь, что выходиться не успела, не то еще крепче была б, забрал да в кладовую подальше упрятал. А Ян с Ингердом до того напились, что на зверей похожи стали, — сидят друг против друга, глаза бешеные, злые, а руки медленно так, неслышно к кинжалам, что на поясе, ползут. Повыветрилось у них из головы, что в одном роду живут, что кровью общей мазаны. Домовой в страхе притих где-то, видно, под горячую руку попасть побоялся, а знахарь, прикидывая, как бы ему назревающее побоище упредить, взял березовое полено поувесистей и приготовился огреть и одного, и другого.

— Шут с ним, потом вылечу, — пробормотал он, примериваясь, с какого бока ловчее подойти и кого уважить первым.

И только Ингерд и Ян за ножи схватились, а знахарь поленом замахнулся, как послышались легкие шаги на крылечке, и распахнулась дверь. И появился на пороге вестовой — тот, кто приносит весть, знахарь-то руку с поленом сразу за спину завел, а Ингерд и Ян вмиг протрезвели и ножи убрали. Вестовой — мальчонка светлокудрый — глядел испуганно и тонкую дубовую палочку с начертанной на ней одной-единственной Руной — знаком важной вести — выставил перед собой, будто бы защищаясь. Он переводил испуганный взгляд с Ингерда на Яна и все, что поручено было передать, видно, забыл начисто. Тогда Вяжгир-знахарь подошел к нему и тихо, ласково спросил:

— Тебя готтары прислали, сынок?

Мальчонка кивнул, судорожно сжимая обеими руками палочку, потому что Ингерд и Ян, минуту назад едва не вцепившиеся друг другу в глотку, внушали ему ужас.

— И что же они просили передать? — так же ласково спросил знахарь.

Мальчик сглотнул и шепотом сказал:

— Готтары собрали отунг у священного дуба и желают видеть вас там. Сейчас.

Произнеся это, мальчонка развернулся и опрометью кинулся бежать, только пятки босые засверкали.

Ян нахмурился и, ни на кого не глядя, вышел за дверь. Ингерд, колебавшись всего лишь мгновение, отправился за ним. Знахарь, в сердцах зашвырнув полено в угол, наскоро умылся и поспешил следом. Ходил он не слишком скоро, поэтому, когда до поляны добрался, там уже было все племя.

Много народу собралось у священного дуба, но все же несравнимо меньше, чем в тот день, когда принимали они в семью чужака-Волка. Глазами знахарь отыскал Ингерда, просто это было, поскольку сидел он чуть в стороне — то ли сам так решил, то ли сидеть с ним не захотел никто. Вяжгир направился к нему и сел на траву около. Сразу почуял тяжкую скорбь, витающую промеж мужей, разбавленную тревогой и еще не остывшей яростью позавчерашнего боя. Молча встретили они Яна, многие винили его в том, что в суровый час не было его в стане, но ни слова упрека не услыхал Ян, хоть и не легче ему от этого было.