– Жена моя, Ивка, – толкнул в спину голос Мураша.

Женщина посторонилась, пропуская Илью, а он так засмотрелся, что споткнулся о порожек. Во всю ширину, беленой стены, развернулась фантасмагория. Из немыслимых цветов высовывались звериные морды. Нежное очертание бутона при смене ракурса оборачивалось оскаленной пастью. Изломанные руки росли как трава. А в самом низу, изощренным орнаментом – вереница женщин. В середине шеренги трепетал клубок щупальцев. С одной стороны женщины втягивались в сплетение, с другой выходили. На лицах – смертная мука.

Ивка подошла, осторожно тронула за рукав. Потрясенный Илья оглянулся на маленькую немую женщину. Она протянула тонкую, почти прозрачную руку и указала на жуткий орнамент из тел, повела в воздухе руками, сделала несколько неровных шагов. Илья не сразу понял, что перед ним твориться пантомима: проявление, первый страх, паника, робость, возмущение, даже ярость и, наконец, надежда. Потом происходит нечто. Лицо Ивки исказила гримаса боли. Дальше она пошла, подняв пустые, обреченные глаза и хватаясь руками за живот в едином для женщин всех миров жесте.

За спиной Ильи раздался шорох. Ивка глянула в ту сторону и мгновенно прекратила свой рассказ, вновь превратившись в надломленную статуэтку. Больше она ничего не показала, виновато улыбнулась и ушла на кухню.

В дверях стоял Мураш. Лицо такое – у гостя ком стал в горле. Мураш, однако, сморгнул и быстро нагнал на себя привычное, туповатое выражение.

– Сколько раз забелить эту стенку собирался. Не дает. А сама засмотрится и – в слезы. Я и в комнату-то эту не хожу. Гляну, самого корежить начинает.

– Где все это происходит?

– В голове у нее, – отмахнулся Мураш. – Где еще. И не спросишь, ведь.

Ивка вышла из кухни, махнула им рукой.

– Есть пошли, – уже совсем спокойно пробасил хозяин.

Вместо привычной каши со щупальцами, их ждала миска зеленого студенистого варева. Одуряюще пахло грибами. Была и каша, но не надоевший до тошноты рис, а некий аналог проса. По поверхности дымящейся горки расплывался желтый масляный кусочек.

– Ешь, давай. Чего набычился? – подбодрил Мураш. – У нас без отравы.

Ивка сидела напротив, с улыбкой наблюдая, как едят мужчины. Трапеза несколько затянулась. Илья уже третий раз доскребал свою миску. Будто сто лет не ел.

– Три ж дни пролежал, – пояснил Мураш.

После еды слегка поплыла голова. Но Донкович решительно поднялся из-за стола. Поклонился Ивке. Та хихикнула, прикрыв лицо ладонью, потом, стремительно обернувшись, достала с грубого комодика его блокнот. Чистых листочков там оставалось еще достаточно. Она прижала его к себе как ребенка, даже побаюкала. По лицу Мураша, как давеча промелькнуло затравленное выражение.

Илья все понимал, а по тому не хотел задерживаться в этом, таком надежном и одновременно ненадежном доме дольше необходимого. Уже в коридоре, в потемках, ожидая пока хозяин отопрет тяжелый притвор, он тихо, будто Ивка могла услышать, проговорил:

– Красивая у тебя жена.

Мураш бросил свое занятие, обернулся к Илье и прохрипел:

– В самое больное место они меня бьют. Не могу я ее отдать. От нее ж в три дни ничего не останется. По кускам разнесут. Трехглавый…

– И не надо отдавать. Мне все равно не отсидеться. Захотят, со дна реки достанут. А ее жаль. Кто такой трехглавый?

– Алмазов.

О трех головах в славянской мифологии, помнится, гулял владыка подземного царства. На него г-н Алмазов, хоть убей, не тянул. Мелковат был для темного символа. Скорее – пристебай у трона.

Последний праздный в общем-то вопрос сам вылез на язык:

– Мураш, что за стеной?

– Известно, что – море.

– Люди там.

– Знаю.

– Сам не бывал?

– Оттуда не возвращаются. У моря, говорят, весь берег гадами кишит. Если кто и проявился по ту сторону, уже съели, должно.

Вполне, кстати, приемлемое объяснение. Если человек проявился, имея в руках ракетницу, что он станет делать в незнакомом, опасном месте, да еще под стеной, за которой вполне возможно, живут люди? Естественно, попытается привлечь к себе внимание. И все! Остальное – фантазии, дело наркотика, которым Илью травили. Глюки. Сомнения, конечно остались. Только сейчас он мог засунуть их себе в неудобь сказуемое место и там забыть. Живым бы остаться.

Напоследок Мураш протянул ему маленький, старомодный кошель, затянутый веревочкой.

– Возьми. У тебя ж ничего нет. Так хоть несколько дней продержишься. А там и работа какая-никакая приспеет. Схоронись пока, хоть, вон в тех домах, – он махнул в сторону черных, нежилых кварталов. – Никто за тобой туда не потащится.

Надежда, что его оставят в покое, оказалась тщетной. За поворотом улицы, на углу, топтался, поигрывая кистенем, Ивашка. Похожая на детскую игрушку гирька, вылетала из рукава и пряталась обратно. На вид – легкий безобидный шарик. Однако эта милая игрушка легко могла вынести мозги. Встал тоже грамотно, в тени. Мураш опасности не заметил, простился с гостем и запер дверь, оставив Илью один на один с ледащим психопатом.

Ладно, хоть не шатало, но усталость, утомительное желание лечь и не двигаться, еще сохранялись. Одно он знал твердо – назад не повернет, не поставит под удар хрупкую женщину. Да и что толку возвращаться? Его рано или поздно вышелушат из Мурашова дома, как рака из панциря, а надломленную фарфоровую статуэтку тогда уже доломают в пыль.

Пошел. Колени предательски подрагивали. В мышцах угнездилась ватная мягкость. Случись, убегать – не сможет. На подгибающихся ногах далеко не ускачешь. Ивашка приближался. Гирька в очередной раз ускочила в рукав. Какой все же добрый человек Иосафат Петрович! Свое тайное оружие для дела не пожалел. Или Ивашка сам сообразил? Уже не важно. Вертухай раскорякой двинулся на Илью.

– Свиделись. От, радость-то. Ну, иди сюда, тля. Ща я с тобой без посторонних поговорю.

Илья остановился. От позорного страха самому стало так противно, что накатила злость. Не она, так и не заметил бы круглого камня, как раз по руке, что вывалился из кладки и мирно лежал у стены. Не размышляя, Илья подхватил его и без замаха пустил в лоб Ивашу. Парень начал заваливаться в бок. Он мягко и, почему-то очень долго падал, пока голова не бумкнула о брусчатку, чтобы уже не подняться.

Мгновенно вернулся страх. Убил? Илья подошел, наклонился, пощупал пульс. Ни черта ему не сделалось. Тут, как в старом анекдоте: были бы мозги – вылетели бы на хрен. Отлежится, еще злобы нагуляет и опять пойдет ловить незадачливого дохтура.

Мешкать возле поверженного противника Донкович не стал, развернулся и побежал в сторону темных каменных коробок. Как ни противилось все внутри при мысли, что в одном из этих домов-гробов придется провести ночь, решил перетерпеть.

Дальше, дальше. Пока что ни один из домов Илью не устраивал. Там еще было слишком близко от людей, здесь – стены зияли отвратительными провалами, похожими на глазницы черепа. У следующего – завален вход, а подтянувшись на руках, лезть через окно Илья не мог. Мелькнула горбатенькая площадь со старым римским колодцем. Стражник мирно дремал, прикорнув у плиты. Илья на цыпочках проскочил переулок и перешел на шаг. Бегать, не осталось сил.

Пыльная коленчатая, заваленная камням улица-коридор вывела его к перекрестку на невысоком холме. Сбегая с него, переулки уходили в песчаные заносы. Город кончался. Потоптавшись на открытом пятачке, Илья двинулся вниз. Он начал понимать, почему жители не любят эти кварталы. Здесь было ПЛОХО. Проходя очередной дом, Донкович не мог себя заставить, свернуть в, зияющий тьмой, провал двери. Казалось, там притаилась прожорливая утроба, которая проглотит и переварит неосторожного путника без остатка.

Тишина кончилась. Из-за домов сначала прилетел свист, потом покрики, гвалт, команды, мат. Слух даже вычленил визгливый голос Лаврюшки.

Охота?

Охота!

Думать, взвешивать и бояться стало некогда. Чтобы не оставлять следов, Илья перепрыгнул с брусчатки на порожек предпоследнего дома. Оттуда – на ступеньку, ведущую в пыльную темноту. Пока глаза видели, шел осторожно, стараясь не наследить. Когда мрак стал непроглядным, ступал уже как придется. Если они с факелами – все бесполезно.