Профессор порылся в боковом кармане, извлёк белую капсулу, отправил в рот и пожевал губами. Он тоже не был рад своей миссии приносить дурные вести. Но ведь раньше у него получалось как-то успокаивать рожениц. В данном случае сделать это будет непросто.

– У вашего мальчика заячья губа, вы правы. Причем, незаращение двустороннее, с выступающим межчелюстным отростком. Всё это операбельно и более-менее устранимо. Правда, не так скоро, как хотелось бы. Сначала ребёнку наложат шов на губу. Потом пластическая операция челюсти. Об этом подробней вам расскажет хирург. Главное – держите себя в руках, не надо отчаиваться.

Когда он ушел, Инна продолжала вопрошать беззвучно: «Почему, почему, почему…», – зациклившись на вопросе своей никчемной материнской сущности.

Утром она проснулась от многоголосого детского рёва. Наплакавшись перед сном, совершенно забыла, зачем здесь находится, а, вспомнив, испытала новый приступ отчаяния. В палату заглянула санитарка: «К вам пришёл муж». Пришёл человек, повинный или неповинный в случившемся так же, как и она. Человек, с которым в полной мере можно разделить боль и вместе искать выход. Что он скажет? Обычно папаши, счастливые и с цветами, встречают матерей и драгоценные свёртки в рюшах и бантиках у дверей роддома. Славика пустили в святая святых родддома, нарушив правила, наверняка в надежде, что он поддержит сломленную жену. Первое, что бросилось в глаза – страх. Страх пропитал походку, согнул плечи и въелся в лицо идущего к ней мужчины.

– Ты видела его?

Ей хотелось броситься к нему и заголосить, но что-то удерживало.

– Ничего… Знаешь, мама говорит, что обычно восьмимесячные мальчики не выживают. Девочки выживают. У них портится обмен веществ, они толстеют потом, но зато живут, а мальчики семимесячные только выживают… – он заискивающе смотрел жене в глаза, склонив голову набок, как голубь. – Не переживай, может всё обойдётся само.

Инна не сразу поняла, о чём он. Что обойдётся? Губа зарастёт сама или…

– Ты что городишь тут? Ты хочешь, чтобы наш сын умер? Ты этого хочешь?! – слёзы градом, не спросясь, посыпались на щёки, ситцевую ночнушку, всплеснувшие в ужасе обнаженные руки.

– Тихо, Инна! Ну не плачь. Поверь, так было бы лучше и ему и нам. У нас ещё будут дети. Потом когда-нибудь. Тебя полечат… Не плачь, Инна, слышишь?

Славику удалось усадить её на кушетку. Примчавшаяся на крик медсестра купировала истерику уколом. Девушка постепенно затихла. Вечером у неё начался жар, судороги сводили конечности. Её срочно перевезли в инфекционку и стали пичкать лекарствами. От одного из препаратов по всему телу разлилось горячее тепло, судороги прекратились, а в голову закралась глупая мысль – не обмочилась ли ты, несчастная, прямо под себя?

Так и провалялась неделю. От лечащего врача узнала, что сына переместили из родильного в детское отделение этажом ниже и поставили на искусственное довольствие. Хотели было прикармливать грудным молоком, сцеживаемым роженицами, но он категорически его срыгивал. Ждал родное? Славик навещал её каждый день, карауля с кульками в «предбаннике». Жалел. Поскольку сына Инне на грудь не положили, и видела она его лишь округлёнными глазами фельдшериц, матерью себя ощущала с натяжкой. Всего-то материнского в ней – сочившееся из набухших сосков горячее молозиво. Однажды вместе с мужем к ней пришли свекровь со свёкром, срочно прибывшие из Пушкина. Предварительно «оценив» внука, они решили увезти невестку и сына отсюда, чтобы оградить её от страданий, его – от позора. Уговорить Инну не составило больших трудов, ей и самой хотелось забыть происшедшее как кошмарный сон.

В Пушкине она выдержала неделю. Каждый день бесцельно слонялась по дому, спотыкаясь о приготовленные загодя детские подарки. Ничего не ела, лишь пила воду из-под крана и часто меняла в ванной полотенца, туго перетягивающие грудь. Ни с кем не общалась. Или не общались с ней? Холодом повеяло и от мужа, но было всё равно. Славик к концу недели засобирался уезжать, игнорируя просьбу матери о переводе в Ленинградский университет. Ежедневно видеть тоску в заплаканных глазах жены и чувствовать себя предателем стало для него невыносимо. Ещё, к ужасу своему, в душе, на месте влюблённости в Инку, он не нашёл ничего, кроме зияющей пустоты. Черная дыра… От засохшего бублика. Впервые за два совместно прожитых года Славик увидел жену другими глазами: худая, со множеством острых углов дылда, потухшее серое лицо и глазищи, такие же серые, почти слившиеся с лицом. Хотелось бежать от неё без оглядки, куда глаза глядят, только подальше!

Инна никак не отреагировала на бегство мужа. Если честно, даже не заметила. Но перемену в сыне разглядела свекровь.

– Не будет Славочка жить с ней, вот увидишь. В ней ничего не осталось от женщины. Бродит целыми днями как тень неприкаянная. Знала я, что так всё у них закончится, да кто в наше время родителей-то слушает? – жаловалась Элеонора Дмитриевна перед сном супругу.

Инна в это время созерцала потолок, опрокинувшись поперёк Славикиного дивана. Мама Ангелина и Виталик сейчас копошатся на кухне, готовят вместе завтрак, ведь у них из-за разницы во времени уже утро. Беременная Катенька сладко спит, обняв обеими руками старшую дочь Анжелику. Два ангела в семье – мама и племяшка – и обе так далеко от неё. Стоило ли приезжать сюда, бросив всё, чтобы взамен получить разочарования и потери? И что делать теперь? Везти эту проказу из несчастий им? А вдруг она заразна…

Инна долго лежала, разглядывая трещинки на потолке, словно собственную душу в зеркале. И ни одной родной души поблизости, способной заслонить от злых напастей. Припомнилось, как когда-то сама утешала маму, снимая маленькой ладошкой боль с её головы. Просто прикасалась ко лбу, волосам, и мама улыбалась нежно, говоря, что ей стало легче. Куда всё подевалось?

Инна разняла запястья, слипшиеся на животе, и посмотрела на каждое по отдельности. Костлявые длинные пальцы, просвечивающая кожа, обгрызанные под корень ногти – ничего не осталось от прежних волшебных рук. Интересно, какие руки у мальчика, которого она родила? Могли бы они так же снять боль с её головы? Она ощупала опавший живот, где долгое время жил этот незнакомый малыш, сын, и который он безвозвратно покинул. Нестерпимо захотелось увидеть его. Сейчас, немедленно.

С мыслью о сыне время в поезде пролетело незаметно. Под стук колёс она придумала ему имя – Александр. Гордое и ёмкое. На перрон спрыгнула другим человеком. Целеустремлённым. Даже платье, вытянутое и полинявшее от частых стирок, мягко драпируя её выступающие ключицы, плечи, локти и коленки, гордо развевалось на встречном ветру, как победоносное знамя.

В больницу попала поздно вечером, всполошив нянюшек, укладывающих детей в постели. «Я хочу увидеть сына!» Какого сына? Что за спешка, на ночь глядя! Примчавшийся на крик дежурный врач, молоденький безусый мальчик, с трудом, но разобрался в ситуации, а, разобравшись, препятствовать встрече не стал. Из всех ребятишек, лечившихся на данный момент в детском отделении, безымянного малыша с расщеплённой губой и нёбом ему было жальче всего. Слишком рано он оказался никому не нужным. На усыновление с его дефектом претендовать шансов мало. Остаётся чудо или… прямая дорога в дом малютки. А тут мать, как снег на голову свалилась! Чудо собственной персоной. Странно, но именно такою он её и представлял – порывистой, измученной, но не побеждённой.

Инна на цыпочках вошла в палату, боясь разбудить сына, маленькую девочку, выпроставшую ручонки из-под фланелевой простыни и её маму, прикорнувшую рядом на стуле. Александр спал, со свистом втягивая воздух сквозь рваную губу, туго спеленутый по рукам и ногам. Сердце при виде его ёкнуло, но не от страха или ужаса. Ничего ужасного Инна в Сашином лице не нашла. Светло-пепельные волосики, точно такие же, как у неё, топорщились на голове. Аккуратные бровки и реснички. Раненый ангелочек… Она взяла сына на руки и прижала к пустующей груди – молоко за полторы недели удалось убить. Это ничего, может и появится вновь, вон какого парня кормить надо! Саша во сне приподнял подбородок и пошевелил тоненькой шейкой. Девушка ослабила пелёнку на его плечиках и тихонько, полушепотом, стала напевать давно забытую колыбельную. В местах, где слова окончательно стёрлись из памяти, она слагала свои, не по смыслу, так в рифму.