- Не мое дело, - отвечал Федор Федорович. - Всяк Еремей про себя разумей.

- И только?

- Больше ничего.

Гость постоял с минуту в раздумье и сказал, как-то принужденно улыбаясь:

- Честь имею кланяться, Федор Федорович!..

- Будьте здоровы… - Иван Ермолаич ушел.

- Гришка! - крикнул Федор Федорович.

- Ась, - отвечал мальчуган из передней.

- Ты видел вот этого барина, что сейчас отсюда вышел?

- Видел.

- Если когда-нибудь он опять придет, скажи ему, что меня нет дома. Слышишь?

- Слышу.

О мой мудрый наставник! Если б ты знал, как ты упал теперь в моих глазах!..

Я сейчас. получил от батюшки письмо. Вот что, между прочим, он пишет: "Ты поменьше предавайся мечтательности. О перемене своей квартиры, до твоего перевода в богословие, думать не смей; ибо наставник твой примет сию перемену за обиду, и тебе придется тогда плохо. Ты пишешь, что он скупится давать тебе свечи; посылаю тебе денег, купи на них свеч, но по-пустому их не трать; пустяков не читай и веди себя так, чтобы я был тобою доволен и чтобы худого о тебе ни от кого не слышал. Насчет того, что ты ему прислуживаешь, я тебе скажу, что это еще не беда, ибо старшим себя повиноваться ты обязан…"

Итак, терпение и терпение. Об этом говорят мне не только все окружающие меня люди, но книги и тетрадки, которые я учу наизусть, и, кажется, самые стены, в которых я живу. Будем терпеть, если нет другого исхода.

Далее батюшка пишет, что дьячок наш, Кондратьич, выехавший куда-то со двора, под хмельком, во время метели, - пропал и два дня не было о нем ни слуху ни духу. Лошадь его возвратилась домой с пустыми санями. На третий день Кондратьича нашли в поле, в логу. Он замерз и лежал на боку, подогнув под себя ногу. Спину его занесло снегом. Из-за пазухи его тулупа вынута стклянка с вином и недоеденный блин. "Мир его праху! - говорит батюшка и прибавляет: - Впрочем, худая трава из поля вон…"

Мир его праху! и я скажу в свою очередь. Как знать? Может быть, и он был бы порядочным человеком, если бы его окружала другая обстановка, другие лица. Умел же он сработать отличную телегу, выстругать раму, связать красивую, узорчатую клетку, никогда не учившись этому ремеслу…

Февраля 1

И когда этот Яблочкин отдохнет хоть на минуту от своего беспрестанного, горячего труда? Он изучает теперь немецкий язык и начал уже переводить Шиллера.

- Что ты, брат, делаешь, - говорю я ему, - пожалей хоть немного свое здоровье…

- Ничего, - отвечал он, медленно поднимаясь со стула. Лицо его было бледно и грустно. - А грудь, душа моя, у меня все болит да болит. Боль какая-то глухая. Не понимаю, что это значит. - И он прилег на свою кровать.

- Давно ли ты стал заниматься немецким языком? - спросил я его, перелистывая от нечего делать книгу Шиллера, в которой не понимал ни одного слова.

- Месяца три. Выучил склонения и глаголы и прямо взялся за перевод. Трудно, Вася. По правде сказать, мы не избалованы судьбою. Потом и кровью приходится расплачиваться нам не только за каждый шаг, но и за каждый вершок вперед.

- А как идут твои занятия по семинарии?

- Можно бы сказать - не дурно, если бы к ним не примешивались истории о тросточках и тому подобное. Как ты думаешь? Уж не писать ли мне по этому поводу, конечно, в виде подражания нашим темам, рассуждение на тему своего собственного изобретения: "Зависит ли любовь к занятиям от рода и обстановки самых занятий, или может быть возбуждаема историями разных тросточек и тому подобное?.."

- Какая тросточка? - спросил я с удивлением, - что это за история?

- История очень простая. Один из моих добрых знакомых заходил ко мне за своею книгою, заговорился и забыл у меня свою тросточку. Что ему за охота хо- дить зимою с тростью, это уж его дело. На другой день я пошел к нему за новою книгою и кстати захватил с собою забытую им у меня вещь. Как видишь, все случилось весьма естественно. Только иду я по улице, вдруг навстречу мне попадается субинспектор, в своем неизменном засаленном картузе и в стареньких санях. "Стой!" - сказал он, толкнув в спину своего кучера, и подошел ко мне величественным шагом. "Что это у вас в руках?" - спросил он меня, указывая перстом на несчастную тросточку. Я улыбнулся и пожал плечами. "Это камышовая трость", - отвечал я. "Чему ты смеешься? - сказал он, нахмуривая брови и перемени множественное число личного местоимения на единственное. - Чему? Разве ты не знаешь, что ты не смеешь с нею ходить? что это запрещено, а?" Делать нечего: я рассказал ему, почему эта трость очутилась в моей руке. "Отчего ж ты не завернул ее в бумагу, чтобы отнести ее просто под мышкою? Ясно, что ты врешь". Я извинился, что не догадался это сделать, он несколько успокоился, и мы расстались. Что ты на это скажешь? - спросил меня Яблочкин в заключение своего рассказа.

- Что ж тут такое? - отвечал я, - случай весьма обыкновенный…

- Нет, ты представь себе подробности этой сцены! - сказал Яблочкин, вскочив с своей кровати, и на щеках его загорелись два красные пятна. - Ведь это происходило на тротуаре, по которому шел народ. Во все продолжение нашего разговора я должен был стоять с открытою головой и говорить почти шепотом, чтобы не привлечь на себя внимание зевак. Неужели все это ничего не значит?

- Довольно, довольно! - сказал я с улыбкою, - перестань горячиться, - и незаметно склонил разговор на его будущую университетскую жизнь. Лицо Яблоч-кина просияло. Он стал говорить мне, с какою любовью он возьмется тогда за новый труд; как весело и быстро будет пролетать его рабочее время; как усердно займется он уроками, которые обеспечат его существование и которых, наверное, найдется у него много; с каким удовольствием после этих уроков сядет он в своей маленькой квартире за кипящий самовар, с стаканом чая в одной руке, с книгою - в другой. - А когда, - продолжал он, - окончу курс и поступлю на службу (куда и чем, - я сам еще не знаю, но все равно), когда у меня будут хоть какие-нибудь средства для жизни, первое, что я сделаю, - составлю себе прекрасную избранную библиотеку. У меня будут свои собственные Пушкин и Гоголь, у меня будут Гете и Шиллер в подлиннике, лучшие французские поэты и прозаики. Если останутся свободные минуты от службы, выучусь по-английски, и у меня будут в подлиннике Байрон и Шекспир… А главное, душа моя, даю тебе мое честное слово, куда бы я ни попал, где бы я ни служил, никогда не буду мерзавцем. Останусь без хлеба, умру нищим, но сдержу это честное слово. Вася! - заключил он, крепко стиснув меня в своих объятиях, - ведь это будет рай, а не жизнь! понимаешь ли?.. - Он говорил, глаза его сияли, на ресницах навертывались слезы. Я пек думал о своем будущем, - вспомнил слова Яблочкина: "Нужно иметь железную волю, чтобы одиноко устоять на той высоте" и прочее… и стало мне грустно, грустно! и вот давно уже ночь, а я все еще не могу сомкнуть своих глаз и не могу взяться за какое-нибудь дело.