Занятия мои подвигаются вперед. Книг я прочитал много. Перевожу с французского довольно свободно. Разумеется, всем этим я обязан моему бесценному Яблочкину, который беспрестанно помогал и помогает мне своими советами. Но как он, бедный, худ! какое у него бледное, истомленное лицо!

К батюшке я написал, что готовлюсь в университет, что уже достаточно для этого сделал. Просил у него благословения на продолжение начатого мною дела, денег на покупку некоторых руководств и на письмо это уронил две крупных слезы. Посмотрим, что он скажет.

1 мая

Утром ученики ходили к отцу ректору просить рекреации. Эти рекреации существуют у нас с незапамятных времен. В коридоре обыкновенно собираются по одному или по два ученика из каждого отделения (классы разделяются на два отделения, в словесности иногда на три) и держат совет: как умнее приступить к делу? Через кого бы узнать, в каком расположении духа находится теперь отец ректор? И вот какой-нибудь богослов отправляется разведывать, что и как, узнает от келейника отца ректора или от другого близкого к нему лица, что все обстоит благополучно, что он весел и кушает теперь чай. Богослов с сияющим лицом сообщает об этом во всеуслышание толпы, и она подвигается вперед. Богословы, как люди, имеющие более веса, идут во главе; смиренные словесники образуют хвост. Отцу ректору доложили. Он вышел в переднюю и с улыбкою выслушал просьбу учеников. “Ну что? май месяц наступил, а? Погулять хочется, а? хорошо, хорошо! Не будет ли дождя? все расстроится…” Он обертывается к своему келейнику: “Посмотри-ка в окно”. - “Небо ясное, - отвечает келейник, - дождя, кажется, не будет”. - “Позвольте, отец ректор, погулять в роще…” - говорит с поклоном курчавый богослов. “Позвольте…” - с поклонами повторяет за ним несколько голосов. “Ну что ж. Хорошо, хорошо! Только вы того… в роще не шуметь, песен не распевать… Вот и я приеду. А мяч-то есть у вас, а? и лапта есть?” - “Есть, есть”, - с улыбкою отвечают ученики. “Ну, ступайте с богом, погуляйте. Май наступил, а? Так, так! Хорошо!”

Местность, на которой у нас бывает рекреация, довольно живописна. На горе зеленеет старая дубовая роща. Внизу выгнутыми коленами течет светлая река. За рекою раскидываются луга, блестят окаймленные камышом озера, в которых лозник купает свои зеленые ветви. Далее, поднимаясь над соломенными кровлями серых избушек, белеется каменная церковь. Ярко сверкает на солнце ее позолоченный крест и весело блестит обитый белою жестью шпиль. Это пригородное село. За селом широко развертываются ровные, покрытые молодою рожью поля; волнистою, необъятною скатертью уходят они вдаль и сливаются с синевою безоблачного неба. Подле рощи, со стороны города, местность совершенно открыта. Под ногами песок или мелкая трава. В стороне там и сям поднимаются кусты и мшистые пни срубленных дерев, но они так далеко, что мяч, посланный самою сильною и ловкою рукою, никогда до них не долетает и падает на виду. Здесь-то и бывает у нас рекреация.

Словесники являются на место действия ранее всех, некоторые тотчас после обеда. К четырем часам пополудни вы, видите уже целую толпу, которая рассыпается но всем направлениям, и в молчаливой доселе роще перекликаются громкие голоса. “Многая лета!” - гремит протяжно в одном конце, и эхо отвечает в далекой, темной чаще: “лета!” “Ах, что ж это за раздолье, семинарское житье!..” - слышится с противоположной стороны, и пробужденное эхо снова отвечает: “житье!” А небо такое безоблачное, такое синее и глубокое. Солнце льется золотом на вершины дерев, по которым перелетают испуганные людскими голосами птички. Старые дубы перешептываются друг с другом и бросают от себя узорчатую тень. Вот один ученик становится на избранное место, левою рукою подбрасывает слегка мяч и ударяет по нем со всего размаха увесистою лаптою. “Лови!” - кричит он своим товарищам, которые стоят от него сажен на сто. Несколько ловцов бросаются на полет мяча, который, описав в синем небе громадную дугу, быстро опускается вниз. “Поймаем!” - отвечает голоостриженная голова, поднимая на бегу свои руки, и… мяч падает за его спиною. “Эх ты, разиня! - упрекают его сзади, - и тут-то не умел поймать”. - “Черт его знает! Мяч, верно, легок: его относит ветром”. Направо, между кустами, краснеется рубаха молодого парня, который, в ожидании поживы, явился сюда из города с кадкою мороженого. Его низенькая шляпенка надета набекрень. За поясом висит медный гребешок и белое полотенце. Парня окружают ученики. “А ну-ка, брат, давай на копейку серебром. Да ты накладывай верхом… скуп уж очень…” - “Кваску, кваску!” - и торопливо подошедший квасник бойко снимает с своей головы наполненную бутылками кадку и утирает грязным платком свое разгоревшееся, облитое потом лицо. Число играющих в мяч постепенно увеличивается и разделяется на несколько кружков, каждый с своею лаптой и своим мячом. Но вот на дороге, сопровождаемый облаком серой пыли, показался знакомый нам экипаж. Его неуклюжий кузов, что-то среднее между коляскою и бричкою, неровно качался на высоких, грубой работы рессорах. Это был экипаж отца ректора. Плечистый, бородатый кучер, крепко натянув ременные вожжи, едва удерживал широкогрудых вороных, которые, с пеною на удилах, быстро неслись по отлогой равнине. На запятках, при всяком толчке колеса, подпрыгивал белокурый богослов, любимец отца ректора, бездарнейшее существо. Он, впрочем, добрый малый и не ханжа, что в его положении большая редкость. Позади, на трех дрожках, ехали профессора. Отец ректор вышел из экипажа, опираясь на руку своего любимца, который откинул ему подножку, и направился к ближайшей группе учеников. Профессора следовали за ним в почтительном расстоянии. “Ну что? играете, а? Играете? Это хорошо. Вот и деревья тут есть, и травка есть… так, так. Играйте себе, - это ничего”. Он обернулся с улыбкою к профессорам: “Разве подать им пример, а? Пример подать?” - “Удостойте их… это не мешает…” - отвечало несколько голосов. “Хорошо, хорошо. Давайте лапту”. Кто-то из учеников бросился за лежавшею в стороне лаптой и так усердно торопился вручить ее своему начальнику, что, разбежавшись, чуть не сбил его с ног. “Рад, верно, а? Ну, ничего, ничего…” - сказал начальник и взял лапту. “Извольте бить. Я подброшу мяч”, - сказал один из профессоров, и мяч был подброшен. Последовал неловкий удар - промах! другой - опять промах. В третий раз лапта ударила по мячу, но так неискусно, что он принял косое направление, полетел вниз, сделал несколько бестолковых прыжков и успокоился на желтом песке. “Нет, нет! вы мяч нехорошо подбрасываете, нехорошо… А бить я могу, право могу”. - “Не угодно ли еще попробовать?” - отвечал профессор. “Нет, что ж… пусть молодежь играет. Мы лучше походим по роще. Играйте, дети, играйте…” - и вместе с профессорами он скоро скрылся за стволами старых дубов. “Многая лета!” - грянул в роще чей-то бас, и опять отвечало эхо: “лета!” - “Это непременно Попов орет… экое горло! Достанется ему за это, - заметил стоявший подле меня ученик, - побегу его предупредить…” И сметливый добрый товарищ полетел как стрела в ту сторону, откуда принесся звук, знакомый его слуху. Кучер одного из профессоров, переваливаясь с боку на бок и загребая песок своими пудовыми сапогами, лениво шел к опушке рощи. В руках он держал завернутый в белую скатерть самовар и небольшой кулек с закусками. Ученики продолжали игру в мяч, бегали взапуски, хохотали, спотыкались и падали, стараясь друг друга посалить 1, и, за неимением лучшего, находили во всем этом большое удовольствие. С наступлением сумерек усталая толпа побрела в разные стороны домой… Яблочкина на рекреации не было. В эти дни он особенно жаловался на боль в своей груди.

1 Посалить - ударить. Ударивший лаптою мяч бежит в сторону; поймавший его пли просто поднявший с земли наносит беглецу удар во что придется, - это и называется посалить. Случается, что под атот удар подвертывается и какой-нибудь профессор.

5

Яблочкин лежит в больнице. Доктор сказал, что жить ему остается недолго. Кажется, немного сказано… но нет, я не могу продолжать! Наконец и моя крепкая натура не выдержала. Черною кровью облилось мое бедное сердце, и сижу я, поникнув головой, и плачу как ребенок. Жить ему остается недолго… Зачем я не могу отогнать от себя этой мысли? Нет, я не должен ее отгонять! Я был бы не человек, если бы позабыл скоро это нежданное, неисправимое горе. Дитя, начавшее лепетать, дитя, страстно привязанное к своей матери и брошенное ею в темном лесу, не может так плакать, как я теперь плачу. Оно не может так ясно понять свое беспомощное положение, сознать и представить себе весь ужас своего одиночества, как я теперь все это сознаю и понимаю. Ведь Яблочкин - моя нравственная опора! Это - свет, который сиял передо мною во мраке, свет, за которым я подвигался вперед по моей тяжелой и узкой тропе. Это - любовь, которая веяла на мою душу всем, что есть на земле прекрасного и благородного… Господи! как же мне не плакать!