– - Но кто вам сказал, что это так легко? -- спросил я, посматривая на свое жилище.
– - Вы, Наум Авраамович! Вы! -- воскликнул он, и лицо его просияло.-- Весть о богатстве вашем достигла до нашего града и, мгновенно разлетись по стогнам оного, произвела всеобщее глумление. Сие-то и есть главною причиною, что родитель мой не воспрепятствовал моему желанию… Поезжай в Питер! -- молвил сей добродетельный старец.-- Трудись для российского Парнаса, а нам высылай наличными; пииту там хорошо… Наш друг Наум Авраамович…
– - Да, конечно, я не могу жаловаться на судьбу свою: денег у меня довольно,-- сказал я, вспомнив, что писал еще недавно к одному из земляков, что наживаюсь от литературы, имею своих лошадей, огромное знакомство и таковую же славу. Чего я не писал тогда? Впрочем, меня извиняют обстоятельства: там жила -- царица души моей!.. Я не желал, чтоб Иван Иванович обличил меня во лжи перед целым городом, и решился во что бы ни стало опровергнуть невыгодное мнение о моем кошельке, которое, вероятно, внушил ему вид моей квартиры.
– - Вам странным должен показаться образ моей жизни; в этом признались уже все мои приятели, но нарочно для этого-то и живу я так. Что ж? я мог бы иметь хорошую квартиру, мебель, прислугу, пару лошадей, дюжину поваров, кучера, дворецкого; но, знаете, всё это так обыкновенно… Нынче этим не удивишь. Да и для меня это полезнее; при виде окружающей меня бедности я прилежней работаю, как будто у меня и не лежит ничего в ломбарде… А чуть вспомню -- вот и беда: мы, писатели, люди такие неумеренные.
– - Заблуждаться свойственно человеку,-- не извиняйтесь, Наум Авраамович… Я сам непрочь от сего… эт-то, в страстную пятницу, перед отъездом сюда… мерзко вспомнить… Благороднейшие пииты нашего града уподобились скоту бессловесному… у всех на другой день фонари под глазами были.
– - Но вы не так меня поняли.
– - Всё равно,-- произнес он с жаром,-- мы поймем друг друга… Скажите мне, что я могу на первый раз получить в год от пиитики?
– - Вот видите, времена нынче странные: люди предпочитают поэзии прозу.
– - О, грубые души, во тьме бродящие, бедных разящие, ложно мудрящие, низко творящие, вечно кутящие, пьющие, спящие, света не зрящие…-- и пошел, и пошел… да так, что, я вам скажу, наговорил он их штук сорок… Ну, голова}
Я взглянул на него; лицо его было бледно и сияло каким-то неземным вдохновением; глаза страшно блистали, весь он слегка дрожал.
– - Что с вами? -- спросил я в испуге.
– - Недуг пожирающий, тьму разверзающий, музу питающий, в радость ввергающий, плоть убивающий, дух возвышающий…-- и опять пошел…
Страшно было смотреть на него; глаза его бегали, как у белки; нижняя губа как-то судорожно качалась; он уж едва держался на ногах.
– - Сядьте! -- сказал я и подвинул к нему стул, опять забывши о его недостатке.
Поэт не успел сесть, как уже был на полу…
– - Землю пленяющий, небо вмещающий, огнь возжигающий…-- шептал он, подымаясь с полу.
– - Извините! -- сказал я и поспешил подать ему помощь, но вдруг отскочил в ужасе…
– - Черт вас возьми с вашим вдохновением! Вы пролили у меня чернила и залили мою статью! -- закричал я с негодованием.
Поэт ничего не слышал. Он продолжал свою импровизацию. Между тем гнев мой несколько утих, и я очень радовался, что обидное мое восклицание не было им услышано.
– - Успокойтесь, успокойтесь, любезный Иван Иваныч!
– - Ох! -- сказал он.-- Это вы, Наум Авраамович, а мне показалось, что сам бог пиитики, Аполлон, предстал пред очи ничтожнейшего из пиитов.
Я вежливо поклонился.
– - Извините, что я вас так много утруждаю присутствием моей малой особы, которая в присутствии вашем…
– - Ничего. Лучше поговоримте о деле. Вы бедны?
– - Я нищ!
– - Что ж вы намерены предпринять для своего содержания?
– - Наум Авраамович! Вы сами гласите, что уж и в ломбардном заведении ваши денежки водятся. А чем вы их нажили… мне бы то есть хотелось идти но следам вашим… Выпустите меня в литературу! Не корысть, не соблазны мира сего… поверьте… Мне бы так тысячи три-четыре на первый раз…
– - Ого! -- подумал я и поднял свой изувеченный стул.
– - Только бы иметь средство прилично содержать себя и не быть в крайности; доставьте мне сию возможность.
– - Право, не знаю как; задача трудная. По крайней мере знаете ли вы хоть один иностранный язык?
– - Как же! еврейский, греческий, латинский, славянский…
– - А немецкий, французский?
– - Нет, Наум Авраамович.
– - Плохо… на перевод, значит, нечего и надеяться. Не пробовали ли вы писать прозой? На прозу цена выше…
– - "Fiunt oratores, nascuntur poetae", {Ораторами делаются, поэтами рождаются (лат.).} -- изрек Гораций; следственно, несомненно, что родшийся пиитом легко может сделаться оратором… Небезызвестно вам, что у нас еще с риторики задают рассуждения, хрии и прочая; я писал их по приказанию местного начальства, но душа моя…
– - Оставьте-ка лучше вовсе свое намерение.
– - Ни за что! Я не изменю своему призванию: Аполлон и девять сестер, именуемых музами, что на греческом наречии значит…
– - Знаю, знаю. А я бы лучше советовал приняться за что-нибудь другое…
– - Нет; лучше соглашусь довольствоваться тысячью рублями годичного продукта для поддержания бренной жизни сей,-- произнес он с усилием, как будто бы делая величайшее пожертвование.
– - Право, лучше поступите в статскую службу.
– - Но небезызвестно вам, Наум Авраамович, что на первый раз жалованье слишком недостаточно. 300 рублей с копейками…
Я внутренне усмехнулся.
– - Но уверяю вас, что и поэзия не больше принесет вам.
– - Как! И вы это говорите! Вы, о богатстве которого весть гремит повсюду, которого наш град прозвал своим Крезом,-- Крез, изволите видеть, был богаче всех,-- которому весь наш град завидует…
– - Да с чего вы это взяли, что я богат? я, право…
– - Не скрывайтесь, Наум Авраамович! Вы хотите этим отвлечь меня от поприща, на которое влечет меня сердце, но пусть я буду терпеть глад и хлад, скуку и муку, насмешки человечества, изгнанье из отечества и прочие увечества,-- но никогда ни за что не откажусь от пиитики. Вот они, вот плоды светлых вдохновений, сильных ощущений, тайных упоений, бледных привидений, адских треволнений, диких приключений, тягостных мучений, сладостных кучений, бед и огорчений…
– - Чудо, чудо! -- закричал я.-- Да вы собаку съели, Иван Иваныч!
Поэт мой ничего не слышал; торжественно схватил он с пола кипу своих тетрадей, развернул первую попавшуюся и начал:
"Федотыч", трагедия в 5 действиях, в 16 картинах, заимствованная из прозаической пиимы Василия Кирилловича Тредиаковского "Езда на Остров Любви" и написанная размером Виргилиевой "Энеиды", в стихах, с присовокуплением некоторых новооткрытых идей самого автора Ивана Ивановича Грибовникова, с принадлежащим к ней прологом и интермедиею. В числе 8783 стихов сочинил Иван Иванович Грибовников. Действие частию в деревне Прохоровне, Симбирской губернии, Самарского уезда, частию в волчьей яме и земском суде.
ДЕЙСТВИЕ I
Явление I
Театр представляет полати. Федотыч спит. Работник Кузьма подходит будить его.
Кузьма
Вставай, владыка мой Федотыч, солнце красно
Взошло и на сей мир осклабилося ясно.
Федотыч (просыпаясь)
Всю ночь мне не спалось, и некий злой шакал,
Мне мнилось, на меня хулу из уст рыгал.
Кузьма
Что зрелося во сне, на то ты не смотри,
А лучше лик себе платенцем сим утри!
(Снимает с гвоздя полотенце и подает ему.)
Дремоту обуяв, взгляни на ясность неба;
Умойся, помолись -- и съешь краюшку хлеба.
