– Сережинька… За что?!
– Прости, – сказал он и бросил трубку.
«Надобно сообщить всем сродникам, – снова открыл Сергей Павлович рукопись о. Викентия, – каковых, кстати, у меня, по-моему, не имеется, ибо во всем свете я один аки перст, и потому всякий день, отверзая очи, благодарю Бога моего за дарованную мне свободу. За себя не боюсь, перед кровными моими за их отсутствием долга у меня нет. Никто моей смерти, если таковая последует от какого-либо злого дела, лихого человека или бесчинного замысла, печалиться не будет, а в жизни будущего века – аминь! – более всего чаю я свидания с родной матушкой, навсегда мною возлюбленной и постоянно имеющей и скорбное, и радостное пребывание в моем сердце. Что и кому сообщить? Собинным моим друзьям, добрым приятелям и просто знакомцам, коих у меня нет числа и с коими – грешен – случалось мне предаваться возлияниям, подчас для монаха чрезмерным, что несколько времени назад в Москве побывал антихрист, именно он, собственной персоной, отчего-то почти никем не распознанный».
Совершенно расхотелось ему бегать. Он потянулся за папиросой, но, так и не вытащив ее из пачки, опрометью бросился на кухню, к телефону.
– Кофей подан, сын мой, – встретил его папа, весь в обновках: халат на нем был новый, благородно-зеленого цвета, с пояском, и тапочки с кожаным коричневым верхом. – И сыр, – княжеским жестом указал он на стол, – и масло, и кетчуп, и, – покрутил Павел Петрович непочатым батоном твердокопченой колбасы, – сей плод из охраняемых волкодавами садов дефицита! Жизнь еще балует старика, а он – возлюбленное свое чадо.
– Откуда? – спросил возлюбленный сын, накручивая номер библиотеки журнально-издательского отдела. Ну же! Ты же и спишь там и не можешь не слышать! Вставай, тебе молиться пора! Ну же!
– А что это, мой бесценный, ты свет палил всю ночь? – Спрашивая, папа создавал себе невиданный до сего времени в этом доме бутерброд: на хлеб с маслом укладывал два куска сыра, поверх тщательно пристраивал четыре кружочка колбасы и поливал свое творение кетчупом – так, чтобы его темно-красная змейка образовала нечто похожее на знак американского доллара. – Дивно! И рот радуется, и душа ликует… – Он откусил, хлебнул кофе и прикрыл глаза, тем самым давая знать, что прибыл на седьмое небо. – Откуда? Газетка, mein Sohn. Чтобы я, как Цурюпа, не грохнулся в голодный обморок…
– Да не было никакого голодного обморока, – с внезапным раздражением сказал Сергей Павлович, все еще пытаясь дозвониться до о. Викентия. – Проводимость была у него нарушена…
– Что-что? – папа открыл глаза.
– Ну сигнал на сокращение до сердца не доходил, оно останавливалось, и он терял сознание.
– Уничтожил остатки моей веры. Но не аппетит. Да ты ешь, Сережка, ешь… милый ты мой… – с неслыханной прежде лаской сказал папа и, страшно смутившись, принялся сооружать себе второй бутерброд. – Тощий ты, как волк весной. Гляди, Аня разлюбит. И глаза красные. Всю ночь читал?
Сергей Павлович кивнул, все еще держа возле уха трубку и с нарастающим тревожным чувством слыша в ней одни только длинные гудки.
– Тебя, конечно, не коснется, но меня, да и не меня одного, эта страсть к чтению сгубила. Был человек читатель, а вдруг возомнил, что он писатель. И все! Ставь на судьбе крест и пиши заметки в паршивую газетку.
Сергей Павлович положил трубку и глотнул кофе.
– А что читал?
– Я, пап, читал сочинение отца Викентия…
– Который самый ученый и пьет как лошадь?
– Да будет тебе… К тому же здесь, по-моему, трезвенников нет, – беспощадно заметил Сергей Павлович и тут же пожалел о своих словах.
Павел Петрович молча положил бутерброд и встал у окна, спиной к сыну.
– Да ладно, пап… Это я о себе. А написал он о появившемся в Москве антихристе и как его тут встречают-привечают.
– Про антихриста? – Павел Петрович снова сел за стол. – Интере-е-сно… Погоди, погоди. Викентий, ты сказал?
– Ну, да, отец Викентий.
– Викентий… И как это я… Ты ему звонишь?
– Ему.
– И как это у меня из головы… Ты ему не звони больше, Сережка. У нас сообщение было, сегодня, наверно, опубликуют. Его вчера утром…
– Папа! – отчаянно вскрикнул Сергей Павлович, уже зная, что скажет ему сейчас Павел Петрович.
Печально кивнул Боголюбов-отец.
– Нашли мертвым в библиотеке. Ножом в сердце.
– Не простили, – уронив голову на руки, простонал Сергей Павлович.
Но смог бы он объяснить смысл вырвавшихся у него слов? Кого он обвинял? Кто не простил? В ком бедный отец Викентий разжег к себе смертельную ненависть? Кому встал поперек пути? Чья рука и по чьему наущению всадила нож ему в тощую грудь? Кто произнес приговор? Возможных ответов на все эти вопросы было много, но все они так или иначе сводились к одному: антихрист. Однако речь тут следовало вести не только и не столько о Максиме Михайловиче, г-не Генералове и его высокопреосвященстве, навещал ли он на самом деле Москву или от начала до конца был придуман иноком в его келье, сколько о царствующем в нашей жизни антихристовом духе, не терпящем ни малейших обличений и порождающем злодейства.
– Сережка, – коснулся Павел Петрович плеча сына. Голос его дрожал. – Ты ведь в архив опять собрался?
– В архив? – Сергей Павлович медленно поднял голову, словно пробуждаясь от тяжелого сна. – Да, пап… Мне сегодня новые дела обещали.
– Умоляю! – воскликнул папа. – Никогда ни о чем тебя не просил… Я знаю, я никудышный отец тебе всю жизнь был, сам жил, а тебя в интернат запихнул, но я старик, Сережка, и я хочу умереть у тебя на руках! – Он заплакал, по-детски шмыгая носом. – И слежка за тобой… А ночью звонили, я слышал. Они?
– Ты разве Людмилу не знаешь? – обнял отца Сергей Павлович. – Она как выпьет, так к телефону. Болезнь у нее – телефонит.
– Людка? – с проблеском надежды спросил папа, поднимая к сыну мокрое, залитое слезами лицо. – Но все равно, – зашептал он, уткнувшись в плечо Сергея Павловича, – я тебе всегда говорил… На все способны… они… Викентия убили, а он всего только какое-то сочинение про какого-то антихриста написал… И тебя… убьют, – едва вымолвил Павел Петрович страшное слово. – Докопаешься да Завещания, и они…
– Папа, – изо всех сил стараясь не сорваться на крик, принялся вразумлять старшего Боголюбова Сергей Павлович. – Ну разве так можно! Умный человек, столько видел, столько знаешь, а рассуждаешь, ей-Богу, как бабушка со скамеечки. Викентий им в самую сердцевину ударил – и за это и получил… нож в сердце… Он им сказал – вы только думаете о себе, что вы Христовы. А вы давно уже антихристовы – все! Или почти все…
– Ты спрячь куда-нибудь, – еще больше разволновался папа. – Витьке Макарцеву отдай… Сожги!
– Скажешь тоже – сожги. Я тебе что – Артемий?
– А это кто? Тоже из попов?
– Огнепоклонник, – невесело усмехнулся Сергей Павлович.
– Ты все шутишь, – губы Павла Петровича сложились в горестную складку. – А у меня здесь, – ударил он себя сухоньким кулачком в грудь, – жжет и жжет! Бабушка со скамеечки… Я что – не понимаю? И давно тебе говорю, чтобы ты бросил на хер всю эту свою розыскную деятельность! Шерлок Холмс… – из состояния скорбного папа незаметно соскользнул в гневное и сошвырнул с ноги новый тапочек в угол кухни. – Штирлиц! Отца мне ты не вернешь, и деда себе, а хоронить мне, старику, тебя придется, когда какой-нибудь ихний умелец…
– Да не каркай ты! – Сергей Павлович с грохотом отодвинул табурет, выскочил из-за стола и уже из своей комнаты, натягивая брюки и рубашку, кричал: – Всю жизнь! прожил! и никогда не задумывался! что у человека! есть ответственность! перед другими! перед самим собой! перед памятью! любовью! перед Богом, в конце концов!
– Ага! – распаляясь, кричал ему в ответ папа. – Вот они и порешили Викентия из чувства ответственности перед твоим Богом!
– Ты не понимаешь! Не в состоянии понять! Не найду я этого Завещания, ну и черт с ним! Но вдруг я могилу Петра Ивановича найду! Ты… – желая придать неотразимую силу своим доводам и доказательствам, правду же сказать – более чувствам, чем соображениям чистого разума, каковых в его голове не было и в помине, он собрался бросить Павлу Петровичу обвинение в том, что, занятый своим ничтожным эпикурейством, тот потерял могилу мамы, и где и как ее теперь отыскать, ведомо одним лишь силам небесным, и если ему, равнодушному вдовцу, по всей видимости, все равно, то его, сына, безмерно удручает отсутствие места, где бы он мог пролить накопившиеся в груди скорбные слезы, возложить цветы покаяния, любви и памяти и где, наконец, рядом с дорогим прахом и сам он по праву обрел бы вечный покой, – но, слава Создателю, удержался. – …Когда Аня позвонит – скажи, я ее жду у метро в семь. Не забудешь?
