Трое бойцов тотчас выбежали из строя, вторглись в толпу и через мгновение уже волокли в стоявший неподалеку автобус осмелившегося заклеймить товарища Сталина небритого человека, нечасто, но крепко охаживая его дубинками.
– Опричники! – при каждом ударе стонал он. – Трупу служите!
– Хе-хе, – довольно улыбнулся Иосиф Виссарионович. – Всэгда отыщется паршивая овца. Враг. Враги были, есть и будут. Савсэм забыли, чему я вас учил. Патаму и живете, как сироты. Зато свабода, – с издевкой произнес он. – Хе-хе. А народ, великий русский народ, – прощаю. А их, – и мундштуком трубки он указал в сторону кремлевской стены, – никогда нэ прощу!
– Прекратите, немедленно прекратите этот балаган! Сию же минуту! – с обеих сторон дергали Максима Михайловича насмерть перепуганные чиновники. – Для вас фокусы-покусы, а с нас головы снимут!
– Без головы, – прищурившись, взглянул на них г-н Генералов, – вам несравненно удобней.
Тут, собравшись с духом, выступил вперед пожилой мужичок с носом в сизо-багровых прожилках и с недопитой бутылкой в кармане пиджака, заткнутой скрученным обрывком газеты. Ему, надо полагать, море было уже по колено, и он, как колуном по бревну, бухнул вождю томивший всех вопрос.
– Неужто они вас убили, товарищ Сталин?
Иосиф Виссарионович принюхался и поморщился.
– Э-т-т-та что ти такое пиешь? Гадость. При мнэ всэ чистую пили и радовались. Жить было лучьше, жить было вэсэ-лее! А у тыбя, – он ткнул трубкой, – атрава. Вас, дураков, травят, а вы пиете, да еще из газэты «Правда» затычку вэртитэ. За такие дэла, – и товарищ Сталин погрозил обомлевшему мужичку сморщенным пальцем, – у мэня па галовке нэ гладили. А убили, нэ убили – черт знаэт! Спать лег живой, проснулся ужэ мэртвый. Вон тот, на трибуну залэз каторый, он должэн знат.
Максим Михайлович едва заметно усмехнулся.
– А я сколько лэт лежу, столько лэт думаю. И нэ в том дэ-ло – убили, нэ убили. Ми, болшевики, смэрти нэ боимся, нэт. Если убили – они сами сэбя убили. На них плэват я хотел. Нэ мэня они убили. Они дэржаву убили. – Вдруг ярость прихлынула к нему, и он прохрипел. – А вед с моих рук ели, вино пили, таварищ Сталин, мы тэбя лубим…
– Товарищ Сталин, – прозвучал из толпы мягкий женский голос, – вы не расстраивайтесь… Берегите себя. Мы вас все любим, и я вас люблю. Мне тридцать один год, детей нет. И у меня мечта. Знаете какая?
– Знаю, знаю… Таварищ Сталин все знаэт. Но нэ могу сейчас, красивая ты моя. Штучка нэ работаэт. Вот погоди, вэрнусь, я тэбя найду, и все сдэлаем. Я в Курэйке так дэлал, и хорошо нам было.
– Все, Иосиф, – махнул рукой с трибуны Максим Михайлович. – Ступай домой.
Товарищ Сталин беспрекословно повернулся и той же неспешной походкой двинулся в обратный путь, через Красную площадь, в свою могилу возле Мавзолея.
Вот такой отец вам нужен, указал ему вслед г-н Генералов. Себе во всем откажет, но вас накормит, напоит и спать уложит.
– Навечно, – буркнули из толпы.
– А кого надо, – бесстрастно подтвердил Максим Михайлович, – того и навечно. Ваше дело не шалить, отца слушаться и за ним, как за поводырем, шаг в шаг… А шаг влево, шаг вправо, прыжок вверх – это нарушение отцовской воли, после чего он имеет полное право вас наказать. А вы не рыдайте.
Он ли будет или кто другой, продолжал Максим Михайлович, но за таким отцом-поводырем вы как за каменной стеной.
Он и думать будет за вас, а вы играйте в свое удовольствие. Он ваш наставник, бог и утешитель. Если есть на вашей совести грешки – он возьмет их на себя; если вам станет скучно, и вы захотите молиться – он вам на каждом углу церкви построит, а вы за него свечки будете ставить. И патриархи ваши за него молились, а вы в простоте своей не лучше ли их? Зло кому-нибудь причинит, в неволю отправит, кровь прольет – но из-за такой-то малости неужто вы откажетесь от жизни тихой и безмятежной, от спокойной старости и мирной кончины? Правду взбредет вам узнать – он ее даст вам вместе с вином и хлебом, чтобы вы успокоились. Ибо кто из вас в здравом уме и твердой памяти решится променять безмятежный покой на мучительную неизвестность, которая и есть правда? Взбунтуетесь и потребуете от него свободы – и сполна получите, и она, как свинья своих поросят, приспит вас до смерти, и вы в страхе и ужасе падете перед ним на колени, дабы навсегда взял он себе вашу свободу.
А теперь, возвысил голос Максим Михайлович, ступайте и говорите всем, что вы здесь слышали и видели. А кто затворит слух свой для ваших слов, отрясите прах того дома с ног своих, и да будет проклят вовеки дом тот и все обитатели его!
Сказав это, он сошел с трибуны, сел в свой черный автомобиль и поехал к Патриарху, где был встречен как давний знакомый и дорогой гость и где Его Святейшество и его высокопреосвященство за чашкой чая обсудили некоторые насущные вопросы жизни Русской православной церкви и как самой крупной в православном мире, и как части всемирного православного сообщества, в связи с чем особое внимание было уделено первенствующему de facto положению Русской церкви среди прочих православных деноминаций, пусть хоть лопнет от зависти на сто один кусочек так называемый Вселенский патриарх, давным-давно ставший заложником магометан, владеющий землей, которой едва хватит хорошенько выпасти козье стадо, и где вместо роз цветут постыдные фанариотские нравы, и лишь с помощью продажных писак поддерживающий свой павший ниже некуда авторитет, однако везде и всюду посягающий на право первого голоса, более того: то и дело протягивающий жадные руки то к храму Русской церкви, находящемуся где-нибудь в Европе, то даже к целой епархии, связанной с Россией пуповиной исторического и канонического материнства. Его высокопреосвященство взялся сгладить острые углы, имеющиеся в отношениях между двумя уважаемыми церквями, но тем не менее не мог сдержать своего возмущения, равно как и постоянными попыткам римского престола насадить в стране исконного православия католические верования, обычаи и нравы.
– Будем давать отпор, – нахмурившись, выразился Его Святейшество, на что его высокопреосвященство одобрительно кивнул, заметив при этом, что всеобщий мир ему все-таки дороже.
Далее Максим Михайлович был ознакомлен с планами храмового зодчества и высказался в связи с этим в том духе, что лучшего средства для воспитания простого народа, чем церковное богослужение и последующая проповедь, не было, нет и быть не может. Особенно, прибавил его высокопреосвященство, если к этому делу приложат свои выдающиеся способности священнослужители, а также миряне, ревнители православия, с которыми он имел честь не так давно вести богословские собеседования, ему запомнился диакон Антон Краев, несомненно, будущий столп Русской церкви, человек глубочайших познаний и проницательного ума, весьма достойный и мудрый не по годам, были также интереснейшие беседы с отцом Игорем Теняевым, игуменом Вассианом, не говоря уже о вашей правой, Ваше Святейшество, руке, епископе Артемии, вынашивающем грандиозные замыслы по очищению нашего с вами многострадального Отечества от скверны религиозного инакомыслия. Достойнейшие все люди! Не в пример разнузданному веселью, прямо-таки, простите, шабашу, компании каких-нибудь бритых патеров, каковые, правду сказать, заливают вином иные естественные потребности, но, следует заметить, чем больше они заливают, тем сильнее распаляют свою похоть, отсюда, как всем доподлинно известно, ежегодные шествия по древнему Риму молодых мамаш с младенцами, прижитыми даже и от кардиналов, ревнители же православия скромны, как девушки, и токмо в личных собеседованиях открывают богатства своих душ. Его высокопреосвященство из рук в руки передал Его Святейшеству пожертвование на строительство самого большого в столице храма, сумму весьма значительную, но по причинам сугубо деликатного свойства не оглашаемую. Сия жертва есть жертва правды, как сказал псалмопевец, и память о ней сохранится и в род и род, для чего нами будет устроена на стене храма мраморная доска с выбитыми на ней золотом именами благочестивых жертвователей. Ваша лепта и лепта вдовицы равно будут отражены там, ибо и то, и это есть благодарственное приношение в дом Господень, как выразился достойнейший из царей иудейских Езекия, которому в подражание и мы стремимся делать доброе, и справедливое, и истинное пред лицем Господа, Бога нашего. Так вдохновенно высказался, принимая пожертвование, Патриарх, после чего, позволив себе недолгое время для раздумий, пригласил его высокопреосвященство во внутренние покои, где представил ему свою духовную дочь именем Феодосия, девицу всю в черном, однако же румяную, с грудью высокой и бедрами пышными, что, вместе взятое, произвело на Максима Михайловича наиблагоприятнейшее впечатление. «А непросто, должно быть, иметь подле себя такую духовную дочь?» – не без лукавства спросил он, ласково потрепав скромницу Феодосию по румяной щечке. Скорбный вздох был ему ответом.
