Между тем, пока Максим Михайлович беседовал с некоторыми гостями, остальные, их же по самым скромным подсчетам осталось в зале не менее полусотни, ощутили, надо полагать, новый приступ голода и жажды, хотя, глядя со стороны, трудно было представить, куда могло влезть в ограниченное все-таки человеческое чрево такое количество шашлыков, тем более, кстати, уже подостывших, форели, икры и всего прочего, от чего еще ломились столы; о вине, водке и коньяке в данном случае, да и вообще, мы речи не ведем, ибо могий вместить – пусть вмещает. Беда, однако, в том, что довольно многие, Степа Крылатов, к примеру, только полагали, что способны вместить, тогда как давно уже переступили отпущенный природой предел. И Тарасика Максименко тянуло, ну хоть убей, к икре, а потом к ледяному шампанскому, меж тем как еще папа, Тарас Тарасович, не раз внушал сыну, в том числе и бия его по сусалам, что влившееся в утробу после многократно выпитой водки шампанское превращает человека в свинью. И что вы думаете: превратило. Мало того, что Тарасик оказался смертельно пьян; и мало того, что из одуревшей его головы напрочь исчезли все мысли кроме одной – о пухленьком беленьком ангелочке, с помощью законной супруги с усилием удерживающей на ногах составителя сборников «Религия и демократия»; но ему втемяшилось всенепременно и не откладывая дела в долгий ящик, прямо сейчас, с хода, кавалерийской атакой отбить у этого мозгляка очаровательное создание и удалиться с ней на Проспект Мира, к приятелю, а жене позвонить поутру, объяснив, что всю ночь напролет беседовал с его высокопреосвященством. Тут он поймал на себе пронзительный взгляд г-на Генералова, и по спине у него пробежал холодок. Но, сделав добрый глоток коньяка (боги милостивые! все смешал, запамятовав – да где ему было помнить! – что все ему позволительно, но не все полезно), он пренебрежительно махнул рукой в сторону его высокопреосвященства и двинулся к ангелочку, со слезами в голосе умолявшую Степу больше не пить. Без лишних слов Тарасик обеими руками схватил ее за талию, прижал к себе и плохо повинующимися ему губами предложил тур вальса с дальнейшим исчезновением.
– П-птанцум… и-и-и… нас н-н-н-ет…
– Степа! – с отчаянием вскрикнула ангелочек. – Ко мне пристал какой-то урод!
– Еще бы! – голосом Пифии поверх Степиной головы изрекла жена. – Безнравственность ощущается на расстоянии!
– И н-н-н-ас н-н-н-ет… – тупо повторял Тарасик, все теснее прижимая к себе ангелочка. – В-вальс-с-с… Т-т-т-ра-а-та-та-та-т-т-а-т-та-а…
Но тут Степа, отпихнув жену, нетвердыми шажками приблизился к наглому похитителю и с криком «Козел!» пребольно ткнул ему маленьким, но твердым кулачком в нос. Левой рукой все еще удерживая ангелочка, правой Тарасик хотел нанести Степану Аркадьевичу ответный сокрушительный удар, но пошатнулся, промахнулся и угодил в плечо законной жены г-на Крылатова. Та взвизгнула и обратилась за помощью к Степе. А, собственно, у кого в этом зале было ей искать защиту? Кто должен был по долгу супружества, пусть даже и заключенного не по любви, а всего лишь из-за московской прописки и профессорской квартиры на двадцать первом этаже высотного здания МГУ, однако же оформленного по всем статьям и скрепленного брачным ложем, – кто должен был встать, как рыцарь, оберегая достоинство, честь и неприкосновенность своей дамы? Или же, давно наплевав на добросовестное исполнение супружеских обязанностей, теперь он опустится до того, что на глазах у всех растопчет свой долг порядочного человека, мужчины, мужа и оставит безнаказанным обидчика, дерзнувшего поднять руку на женщину, с которой перед Всевышним он составляет одну плоть? Она расплакалась. Бойцовым петушком броситься из-за этой подлой экскурсоводши и не обратить совершенно никакого внимания на оскорбление действием, причиненное законной жене! Кому она поверила! Кого поселила под крышей отчего дома! Кому отдала сокровище своего девства, лелеемого не только ею, но и ее мамой, научившей ее вести специальный календарик и каждый месяц строго проверявшей его! Но у попранной добродетели в образе г-жи Крылатовой нежданно-негаданно явился могучий рыжебородый и рыжекудрый защитник в священном сане и добром подпитии, давно точивший зуб на Тарасика и решивший именно в сей час отложить проповедь любви и добра и воспротивиться злу силой. Шуйцей держа перед собой наперсный крест и возглашая «Сим победиши!», десницей он крепко въехал в левую Тарасикову ланиту, отчего тот упал, как козак, скошенный шляхетской пулей, на паркетный пол зала приемов. Соприкосновение его головы с дубовым паркетом породило столь громкий стук, что даже сам Максим Михайлович с презрительной усмешкой заметил: «Пустая голова».
Нешуточное, однако, заварилось дело возле столов, щедро накрытых его высокопреосвященством. Нашлись сторонники и сторонницы и у поверженного Тарасика. Некая довольно полная дама средних лет в вишневом платье с глубоким вырезом положила его голову к себе на колени и склонилась над ней существенно ниже, чем дозволяет то классический образец «Скорби» и правила хорошего тона. Во всяком случае, всякий близ оказавшийся гражданин мужеского пола мог без труда согрешить взглядом, в подробностях обозрев перси сердобольной дамы, которых – увы – уже коснулось дыхание поздней осени.
– …заушали Его, другие же ударяли Его по ланитам, – очнувшись и отверзнув очи, слабым голосом проговорила Тарасикова голова.
– Только без неуместных уподоблений! – резко отозвался Максим Михайлович, отвлекшись от обозрения списка приговоренных к сожжению книг, который вручил ему появившийся в зале епископ Артемий.
– Милый! – воскликнула обхватившая Тарасика руками Скорбь и уронила слезу ему на лоб.
– Эт-то еще что такое? – поморщился Тарасик и, приподнявшись, принялся высматривать ангелочка.
– Не правда ли, создается впечатление, что она собирается кормить его грудью? – брезгливо заметил г-н Генералов.
– Выгнать! – не размышляя, высказался Артемий.
– Пусть порезвятся, – с недоброй улыбкой ответил его высокопреосвященство, не без интереса наблюдая за тем, как в рыжебородого и рыжекудрого заступника, коим был, разумеется, о. Игорь Теняев, в четыре руки вцепились профессор Доркин и готовый за него в огонь и воду малорослый священник с большим носом и как о. Игорь со свирепым рыком: «Прочь, жиды!» отбросил их от себя, а они, увеличившись в количестве за счет плохо соображавшего Степы, снова ринулись на приступ рыжей твердыни.
– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы над сопротивныя даруя… – возглашал о. Игорь, отбивая атаки мелких, но назойливых супостатов. К обеим противоборствующим сторонам прибывала подмога. Отца Теняева поддержал епископ Ипполит (граф фон Крюгге) и, оказавшись лицом к лицу со своим дружком Степой, рек, будто крестоносец, близ Яффы наехавший на иудея:
– Давно чуял в тебе еврейскую закваску! Христа распял! Кровь не напрасно прольем мы, друзья, чтобы арийскою стала земля!
– Владыка! – возопил Степа. – Граф! Опомнись!
Но было поздно. Словно железной перчаткой, он получил в ухо и завертелся волчком, стеная от боли и несправедливости.
– Ведь если б Его не распяли, болван ты немецкий, и христианства не было бы!
Кое-кто уже хватал со столов и метал в противника – не икру, нет! на икру еще не поднималась рука – куски шашлыков, жюльены, салаты и кто-то в кого-то весьма удачно пальнул шампанским, пробкой угодив точнехонько в лоб, а содержимым бутылки облив новенькую фиолетовую рясу. По-прежнему один лишь Тарасик лежал на коленях у Скорби и теперь даже позволял ей изредка целовать себя в уста. Случившийся возле Максима Михайловича отец диакон шепнул, указывая на поле битвы, что теология объединения, едва родившись, трещит по швам.
– Вы так полагаете, мсье диакон? – хладнокровно отвечал его высокопреосвященство. – Напротив: она лишь начинает побеждать.
6
Во время пребывания Максима Михайловича, г-на Генералова и его высокопреосвященства, в нашем городе не обошлось без явлений, в которых, на наш взгляд, совершенно бесспорно дала о себе знать владеющая им сатанинская сила. Всякие мелочи подобного рода мы отмечали и раньше, но то все-таки были мелочи, обращать ваше внимание на которые нам казалось излишним (писал о. Викентий, а Серей Павлович читал уже при свете занимающегося утра). В конце концов даже не только мелко, но и неудобно упоминать, что штык у корреспондента «Красной звезды» Витьки Димитриева торчал ровно семь дней и семь ночей, в связи с чем главный редактор объявил, что советский журналист с таким наглядным недостатком во Францию, куда Витьке готова была командировка, ехать не имеет права. Димитриев с горя запил и, в иные минуты созерцая сгубившую мечты о Париже обезумевшую часть своего организма, матерно бранился и говорил: «В другое бы время цены бы не было… А сейчас!»
