– У меня… ваше… свято… святопреосвященство! – как нашкодивший школьник перед строгим педелем, встал со своего места корреспондент «Красной Звезды». – Купил сегодня. Не читал и не буду.
– Да читайте на здоровье! – небрежно махнул рукой Максим Михайлович. – Надеюсь, у вас хватит мозгов сообразить, где вранье, а где правда.
По залу прокатился смешок.
– Ну-ну, – умиротворяюще молвил архиепископ. – Где ваше корпоративное чувство? Но, – погрозил он публике пальцем с массивным золотым перстнем на нем, – не вздумайте писать, что я убежденный филосемит! Я филосемит, так сказать, наполовину – и не только исходя из соотношения составных частей текущей во мне крови. У меня к евреям особый счет… Как-нибудь скажу и об этом.
Что ж, таким образом, отвергнув с вашего согласия две причины, остановимся на третьей. Блудница! Именно так она была названа, и именно в связи с этим вы произнесли над ней свой негласный и жестокий суд. Не осуждаем. Людям свойственно ошибаться – особенно в тех случаях, когда они более доверяют сложившемуся мнению, чем своей собственной способности к мышлению. Не осуждаем, но и не отрицаем, что у добропорядочных членов общества есть основания, мягко говоря, недолюбливать блудниц, в которых они, совершенно, кстати, напрасно, видят угрозу многолетним брачным узам. Заметим попутно, что не всякое законное сожительство приводит к достойным результатам. У законных деток мало огня, ибо в их зачатии было маловато страсти. Тайная же связь, вспышка опаляющей страсти, любовное безумие, утаенные от общества встречи – и человечество, как великую награду, получает гениального Наполеона, славного Искандера-Герцена, дивного Фета, да и самого Владимира Ильича, к производству которого добрейший г-н Ульянов не имел никакого отношения, о чем имеется справочка из сверхсекретных партийных архивов.
Но что более всего желает всецело посвятившая себя семейному очагу женщина?
Желание супруга как мужчины, как источника обоюдного наслаждения, как самца, со сладким и грозным рыком покрывающего самку, давно уже истлело в ней, превратилось в саван, одевший ее почившее чувство, пропахло запахами щей, детских пеленок и плохо залеченных зубов. Высшая степень ее желания – чтобы муж своевременно явился к приготовленному ею супу, не распылив по дороге крохи семейного бюджета. Суп вскипел – но страсть остыла. А супруг… Клянемся Венерой, одна лишь мысль о том, что приближается время исполнения супружеского долга, необходимость понуждать себя к ласкам, безо всякого трепета – все равно, как бы усаживаясь за рабочий стол, – взбираться на равнодушное тело жены и, совершив несколько обязательных телодвижений, с тоской сползать на свое место, дабы забыться тяжелым сном, – одна лишь мысль об этом навевает на него смертельное уныние. Ему необходимо потрясение, обморок, восторг, удар спасительным током, каким врачи приводят в движение вдруг остановившееся сердце, – и однажды вечером, решившись, он идет в храм – может быть, в храм Мина, или Астарты, или Афродиты, к его священным блудницам, изощренным в таинствах любви, страстным, бескорыстно ублажающим своих богов чередой пронзительных совокуплений. Он сам себя не узнает в объятиях одной из них. Если на брачном ложе он с превеликим трудом мог побудить себя к соитию, если уд его бывал подчас столь вял, что лишь ценой огромных усилий вставал на истинный путь и проникал туда, где определено было ему место ответственного служения, где для него все еще теплилась печь, где его ждала слава или бесчестье, молодецкий подвиг или жалкое бегство, венец победителя или колпак шута; если по завершению нерадостных трудов из него исторгалось нечто, похожее на бесчувственно повисшую на кране каплю воды, – то здесь!.. Архиепископ улыбнулся и – как показалось многим – со знанием дела. Одно лишь движение – и он округло повел рукой, одна всего лишь поза – и он опять и весьма зримо изобразил рукой сладострастнейшую из поз, которой многие мужья годами добиваются от своих жен, из ложной стыдливости отвечающих им на их притязания, что я тебе не шлюха какая-нибудь, чтобы так становиться! (Заметим, что тут дело именно в ложной стыдливости, ибо в глубине души они мечтают, чтобы их взяли именно так.) Одно лишь прикосновение тоненьких пальчиков с острыми ноготками, вдруг, будто маленькие кинжальчики, больно и сладко впивающихся в уже напрягшееся естество. Один лишь поцелуй с быстрыми, словно полет ласточки, движениями язычка, сначала в уста, а затем, как напутствие и ободрение, в снаряд, вмиг превратившийся из учебного в боевой, твердый, будто выточенный из куска мрамора, огненный, будто только что добытый из плавильного цеха, где его с изощренной прихотливостью, словно палицу, оснастили наростами, пульсирующий горячей кровью и готовый выстрелить в самые недра мощной жизнедающей струей.
Народ внимал, тяжко сопя. Пашка Нестеров как бы невзначай положил руку на колено соседки – маленькой пухленькой блондинки из «Независимой газеты» и был вознагражден малозаметным, но обещающим движением ее ног, в подходящий момент и в подходящей обстановке готовых открыть ему дорогу к себе. Сухопарая дама, не глядя и даже отвернув голову в сторону, будто все происходящее не имеет к ней никакого отношения, потянулась к манящей горке Витьки Димитриева, но была остановлена его грубым шепотом:
– Куда лезешь, «Культура»? Не по тебе кус.
Ей, бедной, не повезло. Однако это был, пожалуй, один из немногих случаев нарушения воцарившейся в зале гармонии блуда. Разумеется, в куда более выгодном положении оказались те, кто сидел бок о бок с существом противоположного пола, тем паче – обладающим приятной наружностью и не таким хамом, как Димитриев, доведший свою соседку до слез стыда, отчаяния и позора. Но виновата ли она, что самозабвенно трудилась на ниве культуры, и ее лучшие годы бесследно перемолола беспощадная, алчная, ненасытная газета? Виновата ли она, что ее первый в жизни порыв к мужчине был остановлен столь бестактно? Виновата ли она, что доселе никто не пожелал покуситься на ее целомудрие, а теперь она сама решительно не знала, что с ним делать и как с ним жить дальше? Нет, господа, чуть позже в узком кругу разъяснял архиепископ, от всевидящего взора которого не укрылось это маленькое недоразумение. Виноваты мы, мужчины, не позаботившиеся о ней, как о бесценном цветке, коим, по сути, является всякая женщина. Ее надо было бы ibi de florare[10] лет этак в тринадцать-четырнадцать, и, клянусь гетерами Коринфа, мы бы увидели, как полез бы на нее этот осел из «Красной звезды».
Однако, продолжал Максим Михайлович свою, безусловно, воспламеняющую речь, кто это совершил? Кто сотворил это чудо? Кто разбудил эту полудохлую плоть? И кто отправил супруга в родной дом с еще неостывшим жаром, которым он, презрев суп, немедля и щедро поделился с изумленной до глубины души и осчастливленной женой? Блудница, господа.
Увы, нет ныне храмов, где бы вы могли совокупиться со священной… нет, не хочу говорить проституткой, ибо это слово тотчас внесет в нашу беседу грубый уличный тон… скажем лучше: со священной жрицей любви, необузданной в страстях телицей, истинной и сущей приснодевой, ибо всякий раз она отдается, словно в первый, с искренним трепетом незнания, с мучениями, и стоном, и будто бы внезапно для нее самой пробуждающимся желанием. Кое-кого в зале покоробило употребленное архиепископом слово «приснодева», для русского восприятия неразрывно связанное с сакральным образом Богоматери, – но его высокопреосвященство походя заметил, что традиция мешает нашему продвижению к истине. Он добавил, кроме того, что именно в блуднице с наибольшей полнотой воплощено то самое Ewig-Weibliche,[11] которое сводит с ума всякого мужчину, если он не кастрат, не импотент и не святоша. По мне, усмехнулся Максим Михайлович, лучше быть кастратом, чем святошей, – это честнее.
Все сказанное имело самое непосредственное отношение к матери его высокопреосвященства, чья пятикомнатная квартира в Москве, на улице Горького, была посвящена Астарте, что в самых ранних, почти младенческих воспоминаниях Максима Михайловича отложилось пряными запахами, таинственными огнями и образом женщины в свободном хитоне с непременной папиросой в мундштуке либо в руке, либо в углу рта. По свидетельству знавших ее людей (мужчин, разумеется), одно лишь прикосновение к ней доставляло наслаждение, мало чем уступающее соитию. Мудрено ли, что не было таких безумств, которые герои и даже вовсе не герои, а вполне заурядные с виду мужички готовы были совершить ради нее!
