– Ты, батя, крестишься, чтобы правду сказать, или прощение себе вымаливаешь у твоего бога за намерение утаить от следствия известные тебе обстоятельства дела? – С ухмылкой спросил Подметкин, хлебнул воды и гадливо передернул плечами: – Теплая, ч-черт…
В древнем же храме славного того городка есть громадные фрески знаменитого мастера Луки Синьорелли, на одной из которых художник изобразил пришествие Антихриста. Мастер Лука придал ему удивительное сходство со Спасителем – но в то же время ни у кого даже на миг не возникает сомнения, что это не Христос, это – другой. Ибо сквозь внешнее сходство проступают черты, выдающие грубую, низменную, чувственную и лживую натуру. Толпа, между тем, вне себя от восторга. Она видит знамения на небе, видит чудо исцеления, совершившееся у нее на глазах, ловит золото, которое он швыряет направо и налево, – и не замечает груды сваленных у его ног священных сосудов, не замечает, что лучшие ее духовные пастыри закланы, яко агнцы, верные Христу – убиты, а с амвонов никому неведомые люди в черном всем обещают райское блаженство за признание его – богом. Соблазн, страх и корысть таковы, что многие даже из духовенства уже поют осанну ему и, не помня себя, кричат: ты еси бог наш, разве тебя другого не знаем… Не таково ли и наше время? И не последует ли за окончательным падением и растлением мира вожделенное тысячелетнее Царство?
– Ты чего, батя, в дурочка решил сыграть? – осведомился Подметкин. – Бормочешь, бормочешь… Пустой номер, батя. Или заклинания какие, может, творишь? Чтоб заместо меня сейчас архангел тут объявился и тебя и твоих дружков под белы руки – и на волю. Как у вас в сказках… – Он со смехом закрутил крупной, наголо бритой, потной головой. – Театр мне тут с вами, ей-богу… Ну ладно.
Он с отвращением вытер лицо насквозь мокрым платком. Говорено же ей было, клади два, а по такой жаре можно и три. Не сама, чай, стирает. Ей бы все ныть да охать – когда да когда мы отсюдова в Россию уедем. Сам сплю и вижу… А кто его знает – когда?! Точку с этими попами поставлю – тогда, может, и рапорт подпишут. Соберем барахлишко за пять лет обросли ковры тут дешевые одних ковров пять штук и шестой в подарок кадровику за хорошее местечко рога архара на охоте сам подстрелил красивый олень был а я пьяный но с десяти-то метров и пьяный попадет одежонка ребяткам на вырост она тут со склада копейки она стоит и в поезд и непременно как по чину положено купе с занавесочками я даже глядеть не буду на эту степь до того она мне обрыдла будь она проклята и в Москву а в Москве там хорошо где нас нет в Москве говорят чистки снова пошли был в кабинете человек и пуст стал кабинет а человек уже не человек а враг народа шпион диверсант и вредитель и девяти граммов ему не миновать.
Он расстроился. Работаешь тут из последних сил, а на тебя какой-нибудь выползок, которому ты, может, нечаянно, а может, и с умыслом лапу отдавил, чтобы поперед батьки не лез, куда не положено, он на тебя уже написал, две лошадки дедовские вспомнил, папу-конторщика и Маруську в церкви… Понесло ее, дуру.
– Так что, – с нажимом проговорил он, – молчать будем или мне Исмаилку кликнуть, чтобы он вам языки поразвязал?
– Гражданин следователь, – переглянувшись с епископами, прошелестел Кириак. – Позвольте, я вам объясню… Никто из нас троих об этом, как вы сказали, тайном завещании ничего не мог знать по той простой причине, что все мы – и я, и епископы Иустин и Евлогий в день кончины Его Святейшества, – он перекрестился, – были кто в ссылке, кто в тюрьме… Я, к примеру, сидел в Ярославле…
– Я на Соловках отбывал, – тихо молвил Евлогий.
– А я, – с усилием подняв голову, едва произнес Иустин, – в Коми… Устькуломский район, село Мельничиха…
– Ну и что! – даже кулаком хватил по столу Подметкин, выражая тем самым свое возмущение поповской изворотливостью.
На стук показалась в дверях плоская рожа Исмаилки.
– Вызывала?
– Иди! – раздраженно махнул рукой Подметкин. – Чурка. Звонок есть для вызова – не знаешь, что ли? И будто бы мы тут в неведении сидим… Будто не знаем, как церковная почта работает! Чуть что, чуть где какое известие, событие, новость, и по вашей команде монашки, юродивые всякие шмыг-шмыг, – и, пальцами быстро перебирая по столешнице, он наглядно показал, как чернавки и нищие шустрыми крысами разбегаются по СССР, укрыв где-нибудь в башмаке тайные вести. – И в тюрьму, и в зону, и в ссылку лаз найдут… У меня таких посланий на целый том. Да вот, – он перелистал страницы дела, – хотя бы это… Посему, – с подвыванием прочел он, – подчинение противоканонической «патриархии»… а патриархию-то в кавычки поставили, – углядел Подметкин, – словно ее вовсе не существует, а если и есть, то исключительно инструмент Советской власти… а то мы не понимаем! и дальше: есть преступление перед Православной Церковью, как участие в ея поругании… В ея!.. – с издевкой произнес он. – Все за старое цепляемся, и пишем по-старому, и думаем по-старому, и пустому небу молимся, чтобы все стало, как при Николке, которого вы всем скопом мазали-мазали, да недомазали. Шиш вам от Советской власти, и от меня, и от вашего протухшего бога! – Он с воодушевлением покрутил перед каждым епископом фигурой из трех пальцев. – Ну… по совести… Кто этого антисоветского документа автор?
Кириак осторожно откашлялся, но гримаса боли все равно появилась на его лице.
– Не надо! – предостерег его Сергей Павлович. – Не говорите!
Кириак сплюнул сгусток крови в грязный платок.
– Да это он так… для забавы… как кот с мышами… Все там у него расписано – от кого, кому…
– По совести, – повторил Подметкин вдруг полюбившееся ему слово. – Врем, запираемся, врагов скликаем, но в конце жизненного пути надо все ж таки и совести разок волю дать!
– Мое это письмо, гражданин следователь, – покашливая, сказал Кириак.
– Хвалю, – широко и даже как-то по-свойски улыбнулся Подметкин. – Совесть – она и у попа совесть. А писал кому? Кому инструкции давал?
– Я такие письма многим людям писал, – покашлял в кулак епископ. – Да вы, верно, их похватали: и письма мои, и людей, которым я писал…
– А священнику Боголюбову Петру ты писал?
Сергей Павлович тут же взмок – будто и в самом деле сидел в жарком, нагретом азиатским солнцем кабинете местного НКВД с чинарой под окном, изнывающей от зноя и едва шелестящей тускло-зеленой листвой. Сейчас он скажет, что деду Петру писал, и город или деревню назовет, где Петр Иванович тогда жил… Кириак взглянул на него с укоризной.
– Да я разве упомню. Да ведь и то следует принять во внимание, гражданин следователь… Мои письма другие люди переписывали и отправляли их по совершенно неизвестным мне адресам, к людям, с которыми я в жизни никогда не был знаком. Кто их получал, кто читал, кто, может, снявши копию, посылал дальше – мне это совершенно неведомо.
«Размножали полученные от осужденного Боброва (митрополит Кириак) тайные инструкции», – пометил Подметкин в протоколе допроса, и Сергей Павлович, влажной от пота рукой схватив ручку, повторил слово в слово: «Размножали тайные инструкции».
Кириак пожал плечами.
– Воля ваша. Хотя какие это тайные инструкции. Это мысли мои о положении в Церкви.
– А вот эта… – Подметкин порылся в конверте, приклеенном к внутренней обложке тома, – личность… вам знакома?
У Сергея Павловича перехватило дыхание. Ни дед его, ни он деда никогда друг друга не видели. Но Сергей Павлович даже и в толпе признал бы его – и не столько по семейным боголюбовским чертам (да и что углядишь на тусклом снимке, с которого взором угрюмой тоски глядит на тебя изможденный непомерными страданиями старик с клочковатой бородой, запавшими щеками и высоким, исполосованным глубокими морщинами лбом, переходящим в залысину), сколько по неизъяснимому, но безошибочному, как упершаяся в кусок железа стрелка компаса, чувству: он. Дед. Петр Иванович. Как икону, он бережно взял снимок обеими руками, поднес к губам и поцеловал.
