Услышав свое имя, тот незамедлительно откликнулся:
– Анатольборис… Звала?
– Они у него если и есть, – не отвечая ему, продолжал Никулинский, – то совсем другие. А вы тут во всеобщем масштабе. Все человечество! – передразнил писатель и депутат. – Нет, вы можете меня уничтожить, растоптать, закопать на этом самом месте, но во всяком мифе, будь то коммунизм или христианство, есть нечто мертвящее. У человека всего-то и осталось радости, что плоть, пока, разумеется… э-э-э… она способна… А христианство грозит ему высохшим перстом, – и он повел пальцем перед Сергеем Павловичем, – только попробуй! Геенна без права обжалования. И моральный кодекс туда же. – Анатолий Борисович сплюнул еще раз и с явным отвращением. – Нет, дорогой доктор, нет, нет и еще раз нет! Не позволяйте мифу…
Однако какую именно преграду должен был воздвигнуть между собой и мифом доктор Боголюбов, узнать ему так и не пришлось. Мощный гул потряс Юмашеву рощу, заснувшие луга и тихие берега старицы. Вода в ней заколебалась, как в сдвинутой резким движением чашке. Дрожь пробежала по земле. Над соснами черными тенями поднялись и закружились птицы. Сразу же вслед за тем в темном небе над Сотниковым вспыхнуло и повисло багровое зарево, будто бы город запылал, в один миг подожженный с разных концов. От второй волны тяжелого гула еще раз вздрогнула под ногами земля.
– Ну вот, – почти смущаясь, объявил генерал. – Пока мы тут наслаждались…
– И пели! – вставила Анжелика.
– Ну и это тоже…
– И пили! – как разбуженная ворона, прохрипел Корнеич.
– Не без этого… что ж, иногда можно, тем более, Анатолий Борисович… мы ему всегда рады… у нас на полигоне работали, чему мы все были сейчас свидетели.
– А что это? – почти с ужасом спросил Сергей Павлович.
– Никакой паники, – с бодрым смешочком отозвался Виссарион. – Одна игрушечка… Наш ответ Чемберлену!
– И вы знаете, – стеснительно добавил генерал, – весьма достойный…
– К-к-к-уем… ор-р-р-у-у-ж-жие! – воинственно заявил Федор Николаевич, оказавшийся совершенно пьяным. – Р-р-р-одина! Она у нас…одна!
– Куй, куй, – приговаривал Корнеич, препровождая Рому к машине. – Тебе дома жена втолкует, хотят ли русские войны…
Сергей Павлович стоял, как в оцепенении. Над градом Сотниковым померкло, а затем и совсем погасло зарево. В своих гнездах успокоились птицы, перестала волноваться вода в старице и больше не шумели в лугах травы. С черно-синего неба спускался на землю ночной покой.
Он едко усмехнулся, словно только что уличил кого-то во лжи. Кто тут говорит о покое? Кто надеется насладиться им? Пора-де всем отдыхать. Бай-бай. Спят усталые игрушки, птички спят. Червяк в норке, прижавшись к червячихе. Рыбки в пруду. Монахи в монастыре. Заяц, помолившийся заячьей молитвой заячьему богу об избавлении от врагов, желающих вкусить его плоти и крови. Человек добрый, утомленный трудами, которыми трудился он под солнцем. Юные супруги, обнявшись. Ветхие днями старик и старуха, прислушиваясь, не проскрипит ли по половицам их старого дома долгожданная гостья. Игнатий Тихонович Столяров, из своей комнатки перебравшийся, наконец, в комнату соседки и отогревающий свое одиночество в тесной близости с ее пышным телом под пуховым одеялом в белоснежном пододеяльнике. Однако разве не ведомо всем и каждому, что мир – зыбок, покой – призрачен, земля – ненадежна? И что ива-печальница, береза-скромница, сосна-красавица, дуб-великан, трава луговая, вода текучая давным-давно стали безответными жертвами растленного человека? Вся природа – заложница Адама с его изъеденным грехом сердцем и нечистыми помыслами. Что ему невинная чистота дерева? Прозрачность воды? Щебет птах, желающих в мире и счастье пропорхать свои дни? Что ему пресветлая старица с отразившимся в ней храмом? Что ему наша жизнь, короткая, как летний дождь? Ах, Боже. Тебе бы сначала прикинуть на черновичке свою затею и лишь затем, кое-что подправив, приступать. А так повсюду ошибки и промахи – будто Тебе изменило Твое всеведение и Тебе было невдомек, какому своевольному, опасному и мстительному существу Ты вручаешь ничем не ограниченную свободу. Гляди. Ты весь мир вложил в его сердце; но до какой степени должно окаменеть сердце, чтобы так изуродовать мир? Землю Ты доверил человеку. Да, мы знаем: из лучших побуждений. А ведь напрасно. Зловонной помойкой мало-помалу становится она, вместо того чтобы служить Тебе светлым подножьем. Светлое подножье! Горькими слезами, Боже, оплакиваю Твою мечту. Да Ты слышал ли гул этот страшный, подобный землетрясению? Видел ли только что всплеск багровый над градом Сотниковым? И ведаешь ли, до какой степени обесценился Твой главный дар – жизнь?
Кто-то окликнул его. Он поднял глаза. Оля стояла перед ним и говорила, что все разъехались. Они одни, как путешественники, потерпевшие кораблекрушение.
– Как?! – изумился он. – А этот… он меня коньяком изрядно напоил, он где? И генерал, который пел? И Шурик был в черных очках, вроде тонтон-макута? И…
Будто заговорщик, заранее вступивший с ним в тайное соглашение, она положила ладонь на его губы. Зачем вам они все? Ну как же, туго, но соображал Сергей Павлович. С этим, например, с кем я пил… с депутатом… надо было о Саше. Мальчик безрукий здесь, в интернате, его надо куда-нибудь за границу, в Германию, может быть. На операцию. Он депутат… он бы помог. У него влияние, связи. Он бы денег достал! Ну что делать, теперь придется в Москве. Он, конечно, циник, буквально ничего святого, он даже Христа высмеивает, помните, Христос сказал, кто ударит тебя в правую щеку, обрати у нему и другую, то есть это великая метафора о непротивлении злу, а он стишок про две оплеухи, слышали? нет? и замечательно, потому что стишок сам по себе ничего не стоит, как, впрочем, и все его сочинения, но мне почему-то кажется, он бы не отказал. У таких людей, знаете, вдруг случается. Ах, вы думаете, я такой, а я вовсе не такой и очень даже способен к состраданию и помощи. Это как бы назло Христу. Я не верую, ибо это все миф и вздох угнетенной твари, но добро возможно и помимо, что я своим поступком и доказываю. И генерал хороший человек, и этот Корнеич, кому вы жестоко отказывали в его законном праве на посошок, и все очень милые люди, но… Он подумал, покосился на Олю и изрек: несчастные. Они полагают себя несчастными оттого, что вот, беда, жена сбежала, или, напротив, никак этот упрямец жениться не желает, или должности хочется повыше, а не выходит… Но разве в этом дело!
– А в чем? – он ощутил робкое прикосновение ее руки к своей. – Вам не холодно? А я озябла.
– Эх, – посетовал он, – а у меня ни пиджака, ни куртки… Как днем меня этот Шурик возле гостиницы подхватил…
– А ничего, – он услышал, как она улыбнулась. – Мы вот так. – Она взяла его под руку и прижалась к нему плечом. – Так теплей, правда?
Он сам не заметил, как его рука легла ей на плечо. Ее волосы теперь щекотали его щеку.
– Ну, – шаловливо спросила она, на ходу касаясь его и грудью, и бедром. – И в чем же дело?
Они шли полем, по узкой грунтовой дороге, постепенно забиравшей вправо и поднимавшейся вверх, к домам града Сотникова.
– В неверном представлении о жизни, – выдохнул он. Сгорю, как солома от спички. Всякий, кто смотрит… А я смотрю. И рука моя на ее плече, и мое естество сходит с ума от ее близости. – У нас к ней требования прямо-таки непомерные. И то хочу, и это… Марфа, – вдруг припомнил он, – ты заботишься и суетишься о многом, а нужно лишь одно…
– Марфа? – удивилась она. – Какая Марфа?
– Да, – с виноватым чувством повторил Сергей Павлович, – нужно лишь одно. Это сестра Марии и Лазаря, которого Христос воскресил.
Уже видны стали окна домов города, укрытые занавесками и сквозь них просвечивающие то розовым, то синим, то фиолетовым – приятными цветами домашнего уюта. Чайник на столе. Другой, заварной, томится под подолом тряпичной матрешки со стертым от старости носом и вылинявшими глазками. Трезвый отец читает детям Евангелие в переложении для младшего и среднего школьного возраста преподобного Уильяма Скотта, каноника церкви св. Лаврентия в Бирмингеме (перевод с английского пастора Александра Семченко из церкви «Божья Роса», что временно обосновалась в Подольске, улица Литейная, 27), мать с тонкими, в ниточку, губами, проверив дневник сына, мочит розги в соленой воде. Фиолетовая занавеска скрывает от посторонних взоров небритого мужчину средних лет, который, будучи тяжело и давно пьян, силится прочесть статью Анжелины Четвертинкиной в газете «Сельская новь» и, блуждая мутными глазами, вдруг натыкается на фамилию автора и соображает, что именно четвертинки ему сейчас не хватает для полного счастья. «Мамаша!» – орет он и бьет пудовым кулаком по столу. Заплаканная старушка в белом платочке появляется в дверях. «Ч-ч-ч-е-к-к-ку-у-ушку… т-т-а-а-щи…» За синими занавесками, посчитав наличность, тяжко задумываются супруги, работящие скромные люди, после чего муж, уже седой, с мягкой улыбкой накрывает жесткой ладонью ладонь жены, и они долго сидят так в полном и совершенно не тягостном молчании.
