– Над собой, – сказал, как отрезал, Анатолий Борисович. Особый вид тщеславия, скривил он губы. Замогильный нарциссизм. Величина памятника как возмещение незначительности жизни. Нет-нет. Объявляю заранее: простой камень. Под камнем сим… – и точка. И рядом с сокрушительным событием моего окончательного исчезновения, моего трупного окоченения и последующего разложения моей плоти, какое, скажите на милость, имеет для меня значение какой-нибудь привередливый читатель, брезгливо воротящий нос от моих сочинений? Меня нет, черт подери! И его нет, и никого, и ничего нет! Он опрокинул рюмку и жадно пыхнул сигарой.

– Как это, – хриплым голосом отозвался Константин Корнеич. – Вас – и нет? А кто ж тогда есть? Ваше здоровье! – Он подумал и добавил. – У нас в церкви поп говорит на многие лета, года то есть.

– Ты слышала, Шурик? – прошептал Абдулхак. – Он сама сказал, его нет. Думай хорошо, чтó тут, как тут.

А раз так, то на кой, изъясните мне, хрен, а Корнеич выскажется еще более грубо и зримо…

– И выскажусь! – не раздумывая, поддержал Корнеич. – Вам, может, без привычки, а мы все эти выражения еще в люльке знали. Ей-богу. У нас девки дырки себе проковыривали, а мы слова из мамкиной титьки сосали.

– Ф-фу, Константин Корнеич! – возмутилась Анжелина Четвертинкина. – Сколько знаю, стоит вам принять сверх пятисот, или вам рот затыкать, или себе уши.

– Да ты сама-то в девицах до четвертого хотя бы класса дотерпела, ай нет? – помутневшими карими, с прозеленью глазами уставился на нее Корнеич. – А про пятьсот зря болтаешь. Мы с Федей уже два литра оприходовали.

…оплачивать возможное литературное долгожительство нищетой, скорбями, болезнями, безвременной смертью? Для чего выметать окурки и прочий сор за молодыми людьми, мнящими себя гениями? Ходить по издательствам с протянутой рукой? Неприкаянной тенью бродить в писательском буфете, надеясь, что хоть одна сытая и пьяная харя из уважения к твоим текстам поднесет тебе рюмочку и черный хлеб с килькой на закуску?

Шурик услышал о рюмочке, и в тот же миг она оказалась в руке Анатолия Борисовича.

– Вот только килька… – тонтон-макут замялся. – Промашка вышла, не взяли. Да как-то ни к чему она к коньяку-то, Анатоль Борисыч.

– Все прекрасно, друг мой, – рассеянно отвечал герой труда, поглядывая, между прочим, на часы. – Н-н-да-а… А ведь скоро и в путь. Килька, мой друг, это неразлучная спутница моей молодости, я ее с тех пор не выношу.

Тут он впал в молчание и некоторое время попыхивал сигарой, задумчиво обозревая окрестности и время от времени обращая внимание Сергея Павловича на разнообразные оттенки воды в старице: то темные, то светло-синие, то розовые с плавающими в них отражениями неба. Ваш любимый Бунин летним вечером с кем-то поспорил, кто больше учует запахов. Н-да-а… Выпито, надо полагать, было изрядно. А вообще – звериный был у него нюх. А ну-ка и мы. Алкоголь, кстати, обостряет чутье. Он втянул в себя густой сладкий настой окружающих лугов, пошевелил ноздрями тонкого носа и определил зверобой.

– Да зверобоя тут, – вмешался Корнеич, – скрозь до Марьино.

Клевер.

– А как ему не быть! – подтвердил Константин Корнеич.

Ну и полынь, может быть?

Корнеич отрицательно покачал головой.

– Никогда не бывало. Да ведь тут коровки, Анатоль Борисыч. Стал бы ты горькое-то молоко пить? Разве что от бешеной.

Со вздохом указав на собирающийся у берегов белесый туман, Никулинский промолвил в глубокой задумчивости, что со всем этим – и, как бы охватывая дольний мир, Анатолий Борисович очертил широкий полукруг рукой с дымящейся в ней серо-фиолетовым дымком сигарой, – ему безумно жаль расставаться. Еще не спето столько песен, с кривой усмешечкой пробормотал он. Есть странные вещи, вы не поверите, но они вроде ниточек привязывают меня к этому миру, и будет ужасно больно, когда они оборвутся. Например: кто, по-вашему, автор «Гамлета»? Сергей Павлович без тени сомнений ответил, что Шекспир. Кто же еще? Вот-вот. А скорее всего, два безмерно одаренных человека, мужчиной и женщиной назовем их, создавшие и «Гамлета», и «Короля Лира», и «Отелло», и самого Шекспира. Голубок и горлица. Он сокрушенно покачал головой. Выпьем в их честь, промолвил Анатолий Борисович и совершил поминальное возлияние. Мир сплетён из мифов. Человек рождается в их окружении, живет в нем и умирает, и путь его – от мифа о любви, в которой он будто был зачат, до мифа о жизни, которая будто бы поджидает его за гробом.

– У вас, должно быть, детей нет?

Отвечал со скукой. Почему нет. Не прибавил и не убавил. Двое. Он и она. Достаточно взрослые и вполне ничтожные. Вся Россия… Он уронил рюмку на траву. Рюмка была незамедлительно поднята, отерта, наполнена и бережно предложена только что выпустившей ее руке, которая обхватила ее ослабевшими пальцами. …сплошной миф. Ничему нельзя верить. А если вдуматься – и никому. Поставим вопрос о… он поразмышлял, попыхивая сигарой, и наконец решил… о царе. О самом последнем. Он царь или не царь?! Был большой любитель стрелять по воронам. И, таким образом, проворонил Россию. Хи-хи-х-х-кхе-кхе… Кто такая царица? Пациентка Кащенко. А, как известно, доложил он, прикладываясь, ахая, блаженствуя, а затем пуская дым, люди с поврежденной психикой, они… как бы это… они подавляют! Слабого человека в бараний рог, можете нисколько не сомневаться! И своего венценосного супруга… вот так! Он допил рюмку, взял в рот сигару и, щурясь, изобразил руками круг. Мы как будто бы говорим о людях, но это не то, совсем не то… Это не люди. Это тени! Это какие-то существа, совершенно иного, рискнем утверждать, загробного мира, веселящиеся на наших долгих поминках. Возьмем… Теперь Ленина. Слушайте, это же несомненный гость оттуда! Инферно! И он указал сигарой себе под кресло, словно бы там имелся выход из преисподней.

Чутким слухом услышал писателя и героя Абдулхак и шепнул Шурику:

– Слыхала? Про Ленина так. Конец этому всему. Автопарк надо сохранять, ты понял?!

Жестокость неописуемая. И все они… Они все только кажутся людьми, уверяю вас. Он обратил на Сергея Павловича вдруг потеплевший взгляд.

– Я несколько пьян, иначе я вам ничего… ни за что бы… ни под каким видом! Но вы мне симпатичны. Слушайте меня внимательно и запоминайте. Вы врач, вы должны знать, что когда у человека не остается сил жить, он умирает. У России все силы закончились. Она израсходовала себя, и теперь будет только доживать свой век, еще страшная, но главным образом жалкая. У нее покойниками полна утроба. И ваши… Кто вы сказали? Дед?

– И дед, и прадед… – с плохо скрытой ненавистью процедил Сергей Павлович. – Остальных не счесть.

– Да вы напрасно ко мне так относитесь, дорогой мой! В самом деле, – с обиженным видом обернулся Анатолий Борисович к Шурику. – Как будто я… Можно подумать, лично я! Но я ведь ничего подобного! Откуда, помилуйте! Больше того. Шурик! – И в сумерках не снимавший черных очков, тонтон-макут наполнил ему рюмку. – Вот. Кстати. В память.

Тут после приличествующей поминовению минутной тишины и последующего булькающего переливания коньяка из рюмки к себе в утробу, что прообразно должно было означать жертвенное возлияние на безымянные могилы, вдруг прозвучал слабый, но приятный тенор. Я встре-е-ти-и-ил ва-а-с, глядя на потемневшую воду старицы, с чувством запел генерал, не изменив при этом страдающего выражения лица. Анжелика припала к его плечу, но была мягко отстранена. Марья Федоровна едко усмехнулась. Сказала ведь, не по зубам. Оно так и есть.

– И с чего он завел эту арию? – задумчиво пробормотал Виссарион. – И выпили вроде так себе…

Браво, со своей стороны не замедлил Анатолий Борисович. Как нельзя более. И промурлыкал, помахивая в такт рукой: соль-соль-ми-ре-до… И все-е бы-ы-лое-е в отжи-ивше-ем сердце а-ажи-и-ил-о-о… Что это? К кому взывает этот голос? К кому обращает он волшебные слова? У кого под пеплом прожитого нездешний ветер из едва тлеющего уголька раздул все осветившее пламя первой любви?

– Чудно, чудно, – приговаривал Анатолий Борисович, будто дирижер – палочкой, помахивая сигарой. – Си-ля-ре-соль… Чудно. Какая музыка! Какие слова! И как поет этот наш генерал! Он не генерал, он соловей, пусть… э-э-э… несколько огрузневший.