Было, однако, не вполне ясно, что именно он имел в виду: коньяк ли, чуть опаливший глотку и горячей волной плеснувший в желудке, или открывшуюся взору скромную прелесть среднерусской природы. Сергей Павлович, однако, кивнул, поддерживая Никулинского как в том, так и в другом случае.

– …весьма достойное впечатление. А что касается… – тут он пошевелил ногой в гипсовом сапожке, – то вообще, выше всех похвал. Вот так, наощупь… Экстра-класс! Вас надо из вашей «скорой» в «кремлевку», где полы паркетные, а врачи, сами знаете…

– Нормальные там доктора, – дожевав шашлык, пробормотал Сергей Павлович.

– Ну-ну, – снисходительно одернул его писатель и депутат. – Не стоит защищать честь халата. Поверьте, мой дорогой, если бы я не был многолетним кунцевским пациентом… Оставим, однако. Не будем омрачать наш небольшой патриархальный праздник. Он дорог сам по себе, но особенно в преддверии невиданных потрясений и неслыханных мятежей.

С изумлением на него глянув, доктор отметил в ледяных глазках тень мрачной задумчивости.

– Как сказано в книге, которую вы, несомненно, читали – она кричала от мук рождения. Вот и нам, бесценный Сергей… э-э-э…

– Павлович, – подсказал Шурик.

– Бесценный Сергей Павлович, предстоит помучиться и родить. Кого? – Он пожал плечами. – Что? – Теперь наморщил лоб и углубился в изучение сигары с плотным серым столбиком пепла на ее конце. – Родила царица в ночь, – проговорил нараспев Анатолий Борисович, – не то сына, не то дочь… Вот и мы – ни то, так сказать, ни се… Ах, – беззаботно махнул он рукой, – не слушайте меня. От многих знаний многие печали. Вы лучше наливайте и налегайте безо всякого стеснения. Знаете… Мне отчего-то сдается, – между двумя медленными глоткам заметил Анатолий Борисович, – а я все-таки инженер человеческих душ, – с коротким смешком прибавил он, но при этом мгновенно просверлил ледяными глазками Сергея Павловича, не усомнился ли тот в его познаниях в области переменчивой человеческой натуры, на что младший Боголюбов благоразумно промолчал, вовремя взяв более или менее длительную паузу для приема горячительного, – ваше пребывание здесь стало для вас своего рода испытанием… Не так ли?

Надо отвечать. Не надо было ехать. Раб желудка.

За старицей и редкими кустами на противоположном ее берегу по серебряному блеску угадывалась река, дальше лежали луга, по дальнему краю которых, между ними и лесом, тянулась черная полоса дороги на Красноозерск. По ней в сторону Сотникова бежала крохотная машина, вдруг сильно и резко вспыхивающая на солнце всеми своими стеклами и превращающаяся в одну слепящую точку. Неотрывно следя за ее движением, Сергей Павлович промолвил, что, конечно же, эти два дня… Он оторвал взгляд от машины, свернувшей к мосту через Покшу, и посмотрел правее, на монастырь, белые стены которого окрасил нежно-розовый отсвет заката.

И третий день будет завтра, день последний… неотступно преследовала мысль о том, как их убивали – деда и прадеда. Каждый камень вопит и каждое дерево стонет. Старца Иоанна – в Юмашевой роще, среди сосен. Деда Петра Ивановича – на Урале, в тюрьме. Там они его расстреляли. Во всем этом надлежит найти какой-то смысл, ибо если появится смысл, придет и понимание не только их судьбы, но и судьбы народа в целом. Они погибли – но мы ведь не спрашиваем, по какой причине. Тут, по крайней мере, все ясно, криво улыбнулся Сергей Павлович. Но не может, вернее – не должно быть, чтобы погибшее семя погибло просто так, не дав всходов и не принеся добрых плодов. Или земля, в которую оно упало, была как камень? Вороны склевали и сорняк заглушил?

Писатель, депутат и гертруда протянул за плечо рюмку, и Шурик тотчас ее наполнил. Анатолий Борисович омочил губы, посмаковал, прихлебнул и прикрыл глаза. Н-да. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума. Прямо относится к вам, дорогой доктор, будем, однако, надеяться, что вы благополучно пройдете между Сциллой умопомешательства и Харибдой ненависти. Но размышления, которым вы с такой страстью и с таким упорством предаетесь, нравственные страдания, ими вызванные… Сокрушенно покачал головой. …невозможность отыскать целеполагание в кошмарном абсурде, порядок в хаосе, искру разума в кровавом безумии – все это ставит человека на грань отчаяния. Пепел, стучащий в сердце! Мучительное взыскание ответа! Запекшиеся уста, с которых срываются проклятья – небу, власти, согражданам, всем! Что делать? Куда нам плыть? Рюмка опустела. Он задумчиво обозрел ее дно.

У стола бушевал резко повысивший градус Константин Корнеевич.

– Ну куда ты все лезешь? – хрипел он. – Везде суешься, как кот в сметану. Теперь в область. Кому ты там нужен, в области? Сиди в районе, пока не прогнали. А то ведь и отсюда запросто метлой по жопе. Вот сейчас премьер-министр Турции помер, а ты чего-то ничего… Давай, выдвигайся на его место! Глаза слезятся глядеть, как ты хером все груши здесь околотил.

– Корнеич! – прервавшись, окликнул Анатолий Борисович. – Не обижай Федю. И выбирай выражения. Тут дамы.

Как выяснилось немного погодя, Корнеич был начальник дорожно-строительного управления и вместе с жаркими парами асфальтобитумной смеси впитал в плоть и кровь замысловатые обороты, которыми сплошь и рядом уснащал свою речь. Федор Николаевич в этом смысле не годился ему и в подметки, но, тем не менее, никак не желал ударить лицом в грязь. Поэтому когда они оба разом заговорили, то, ей-Богу, хоть святых выноси. Один хрипел, чтобы ему указали, где тут дамы, и корявым коричневым пальцем поочередно тыкал то в Олю, пренебрежительно называя ее Олькой, что отчего-то жутко не понравилось Сергею Павловичу, то в крашеную блондинку, приговаривая, этой Анжелке ее когтями только чертей в аду скрести, на что Анжелина Четвертинкина, редактор, между прочим, газеты «Сельская новь», лишь презрительно усмехалась, или вот Манька, что ли, указывал он шампуром с последним куском шашлыка и сморщившимся помидором на нем, она, что ли дама?

– Какая я тебе Манька, черт хрипатый! – не дала ему спуску пышнотелая бабенка и крепко дернула за руку своего полковника, чтобы он ни в коем случае не вздумал отступать в засадный полк или, чего доброго, не удалился в глубокий тыл. – Ты свою называй, ровно собачонку какую-нибудь, всем известно, она колдунья, мне соседка ваша говорила, твоя Верка по ночам при луне по грядкам бегает в чем мать родила, а я тебе Марья Федоровна, бумажной фабрики директор. – Ну! – еще раз дернула она полковника. – Виссарион! Язык, что ли, проглотил!

– Ты, Корнеич, в самом деле… не очень… – вяло проговорил Виссарион, а видно было, что ему совершенно все равно, Манькой ли кличат его возможную благоверную или величают Марией Федоровной. – Женщины, Корнеич, они… Давай за них. – И он запел дребезжащим фальцетом. – Без же-енщи-и-н жить не-е-льзя на све-е-те, нет… – При этом, изображая разгульную пляску, он старательно шаркал сандалиями.

Поддерживая его, с ноги на ногу тяжело переступил грузный генерал с неизменно скорбным выражением лица.

– Какие дамы, такие и кавалеры! – хрипло каркнул Корнеич. – Немощь, она везде немощь. На кой ляд Виссариону плясать, когда он Маньку драть не хочет!

– Виссарион! – взвизгнула Марья Федоровна, будто ей в промежность вцепился вечерний овод.

– Маша, – рассудительно молвил Виссарион, – он неправ. Мне кажется, я хочу.

– У-у-у… Моя лялечка! – И Марья Федоровна наградила полковника звучным поцелуем, оставив на его бритой щеке два кроваво-красных полумесяца.

– Тце-тце, – плотоядно причмокнул Абдулхак и расплылся в улыбке. – Заразочка!

– Виссарион! – прохрипел Корнеич, чей коричневый лик мало-помалу приобретал багровый оттенок, но седой чубчик лежал на морщинистом смуглом лбу, как приклеенный. – Уноси яйца. Впрочем, – несколько поразмыслив, изрек он, – от ваших испытаний у вас гнилушки вместо яиц.

– Не вполне, – еще более погрустнев, подал голос грузный генерал. – Это в Семипалатинске все сплошь без наследства. У нас еще более-менее.

Неожиданно оказавшись гражданином Отечества, Семшов зашел несколько с другой стороны. Карьеризьмь – бестрепетно указал он на главную пружину всей жизни Константина Корнеича. Кто за счет ДРСУ заказал художнику портрет Владимира Ильича в кабинет первого секретаря? Не тебе, успокойся! – махнул он потрясенному Шурику. До тебя был. Ага, прохрипел Корнеич, он к нам в пальтишке на все сезоны с обтерханными рукавами, а отбыл в кожаном пальто с меховой подстежкой.