Вскоре и Тамарка объявилась, и сынок с ней, веселое дитя. И Лаврентей, глаголютъ, словно бы забыл Анастасию, думал думу с болярами, смотрелъ войско, пировалъ, наипаче с Тамаркиными ливонцами, их же в град пришла цельная сотня, ближним своим в подпитии говаривалъ, смеяхусь, что вот-де давеча был блядин сын, а топерва князь, но однажды нощью видали его на Покше, аможе она утопилась, а он, Лаврентей, пустил по чорной воде венокъ с прилепленной на нем свещой и долго глядел воследъ огню, иже изъ тъмы ему светил. В княжьских делахъ болярам внимал вполуха и все правил по-своему. Егда когда же оне глаголали супротив его, он им в лице смеяхуся и рек, по еллински-де копронимосъ, а по руски говно. Ругалъ их, што любятъ вкушати во всяк день по многажды и обильностно и оттого у нихъ в очах всегда сонъ. Рты вам позакрываю, так грозилъ. И опять смеяхуся и глаголал, где было едало, тут будет пердало.
Учали они, боляре, меж себя советовати втайне, како бы врага избыти, и на што им сего пса терпети с его блядской женкой и выблядком. Приступили к иноке Елене, в миру Варваре, с неотверженнем вопрошанием, точию ли признаешь ты в сем Лаврентее сына свово роднаго? Она молчала, молчала, о посем возми да брякни, какой-де онъ мой сынъ, незнаема сучка пияна ево при болшой дороге из чрева выкинула, а людие подобрали. Сего же смердящаго пса и злаго аспида не вемы, откуду приде; исповедати же не смеюще долгое время, боящеся злаго прещения его, и женскою немощию одержима. Боже правый! Да кто ж таче ныне на княжьстве во граде сидитъ? Кому поклоны бьем? Кому в церквахъ на божественной литоргии поминание творимъ? Вот лихо так лихо.
В оное утро егда въсходящю солнцю ударили в набатъ. Притек народъ. И ему в слухъ глаголали боляре, что-де Лаврентейто не князь, а песъ безродной, ату ево с княжьства. Народъ весь закричал и побежал к дому Лаврентея и слушати не сталъ дьяка Тимофея, увещавшаго, что-де вы аки робятки несмыслены, вам што скажут, вы в то и верите. Сказали – князь, ин ладно, пусть; сказали – песъ, ну и ладно, айда ево бити до смерти. Ему дали палъкой по главе, он замолчал и упал. У дома Лаврентея стали вопити: князь безвременной! песъ! проспался ли ты со своею сучкою? Он вышел на порогъ с саблею в деснице и глаголал дерзко: иди, кто храбръ. Первый наскочил, он ему главу порубилъ; и втораго положил бесдыхана; а вот третьяго не поспел. Тот ему грудь копием насквозь пробил. Лаврентей очи возвел и глаголал сице: гулял младъ вниз по Волге, да набрелъ смерть близ не в долге. И умерлъ. Царствие небесное. Схватили посемъ Тамарку и Васятку. А што с ими делати? Пустити с миромъ? А Тамарка войско ливонское сберетъ и пойдет на покшаньския и дубостеньския земли и град наш будет воевати, таче што? Удавить их решили. И ту, и мальца. На брегу Покши поставили висельницу и повлекли ихъ, собакъ, щенка и сучку. Время бысть к зиме, холодъ, дозжъ, и мальчонка плакал силно, мамка, мамка, я-де озяб! куда нас ведут?! Она молчит, ровно онемела. Молчком и повисла. Сынок ея как увидалъ, что ноги у мамки дергаютися, и как услыхал, что она захрипела, зарыдалъ еще пуще прежняго. Зачем, глаголалъ, вы так с мамкой содеяли?! А невдолге и самъ ножками стал сучити. В отца, в Лаврентея, бысть он лицем своим. Превеселый бысть мальчонка и смеяхуся звонко. Невинное дитя, у Господа он ныне в рае. А не он – так кто же?
Все они – самозванцы, уже от себя пометил на полях своей летописи Игнатий Тихонович, и Сергей Павлович, прочитав, даже и гадать не стал, кого имел в виду сотниковский Нестор. И так ясно.
Еще была пометка: этот Васятка кричал на всю Россию. И сейчас слышен на просторах возлюбленного Отечества его крик, исполненный ужаса и тоски.
10
Рано утром Сергей Павлович звонил в Москву, Ане. Опять дышало ему в ухо разделяющее их пространство, опять слышна была невнятная разноголосица, теперь, однако, с явно звучащей в ней ухмылкой над его ожиданиями, и опять – о небо! – на телефонный трезвон первой откликнулась старая леди, голосом, впрочем, несмотря на ранний час, вполне свежим, должно быть, после гимнастики и контрастного душа. Со своей стороны голосом железным он попросил Аню.
– А-а… это вы, – услышал Сергей Павлович. – Ани нет.
Уж в ее-то словах точно прозвенела торжествующая литавра. Он в растерянности глянул на часы. Семь без пятнадцати. Не может быть!
– Нина Гавриловна, зачем вы говорите неправду! – без всякого металла, но с отчаянием закричал он. – Аня дома, я знаю! Как вам не стыдно!
– Это вам должно быть стыдно, – торжественно объявила она.
Конец связи. Всему конец. Старая леди. Старая дура. Анечка, прости. Но отчего ты не ждешь моего звонка? Отчего не кидаешься к телефону? Или ты не хочешь со мной говорить?
После краткого размышления он назвал телефонистке номер Зиновия Германовича. Пять минут спустя из коммунального коридора донеслось покашливание. Кхе-кхе. Вздох. Бормотание, в котором можно было различить упоминание имени Господа, привычное, как утреннее очищение. Слабый старушечий голос ответил затем, что Зиновий Германович еще спит.
– Прошу вас, – умоляюще сказал Сергей Павлович. – Я его… – Он замялся: друг? товарищ? и память недремлющая тут же подсунула с издевкой: и брат. Он выбрал среднее: – товарищ. Я не в Москве, и он ждет…
Наконец, сонный Цимбаларь ему откликнулся.
– Зиновий Германович! – быстро заговорил доктор. – Зина! Вы меня слышите?!
– Слышу, слышу… – Цимбаларь пробудился, встрепенулся и повел мощными плечами борца, признательно кивая лысой головой соседке-старушке в косынке, прикрывавшей розовые проплешинки и еще не снятые бигуди. – Сережинька! У вас…
– Зина, – перебил его Сергей Павлович, – я вас очень прошу… Дозвонитесь Ане! Слышите? Дозвонитесь и скажите, я буду звонить ей завтра между девятью и десятью вечера. Пусть непременно будет у телефона! Слышите? Я ей два раза звонил… второй раз сейчас, только что, перед вами… но там мама, Нина Гавриловна, она меня терпеть не может и говорит, Ани нет дома. Зина! Она неправду говорит! Если я Аню обидел… я невольно ее обидел и хотел ей сказать, для чего и звонил, что не она виновата, а все, что вокруг… Я так и написал в том письме… Вы его не потеряли? Я ее люблю, она единственный во всем мире для меня человек! Я жизнь мою без нее представить себе не могу! Зина! Я места себе не нахожу. Хоть все бросай и назад… Мне тут еще два дня, вряд ли больше…
Он уже кричал в трубку, так, что слышно было и молоденькой телефонистке, не без сочувствия поглядывавшей на симпатичного мужчину в будке, с утра пораньше горюющего о размолвке с любимой. В наше время таких днем с огнем. Она вздохнула, вспомнив, как лапал ее вчера Колька Анисимов, лез под юбку и все норовил завалить прямо на пол в комнате Вальки Прокофьева, такого же алкаша. Еле отбилась. А других здесь и нет. Из своего коридора кричал в ответ Зиновий Германович.
– Она переживает за вас ужасно! Я ей звонил, едва не плачет, я вам клянусь! Она уверена, и мне сказала, вам в этом городке небезопасно… Хотите, я сегодня же отправлюсь. Вашим телохранителем! Баня на ремонте, я свободен. Хотите?
Отклонив предложение Зиновия Германовича и еще раз наказав ему дозвониться Ане, Сергей Павлович вытащил папиросу и выскочил на улицу. Красное солнце выплывало из-за дальнего, за монастырем, леса, в ясном небе медленно таял трехчетвертной месяц цвета тополиного пуха. В разных концах града Сотникова, как пароходы на реке, басовито ревели коровы. Пронесся мимо уазик, за рулем которого в черных очках с белыми обводами и в цветастой рубашке с короткими рукавами сидел вчерашний тонтонмакут, озабоченный – написано было на лице – предстоящей встречей депутата и писателя с народом. Спешил. Вполне возможно, однако, что другая цель с неотразимой силой его влекла – красавица-еврейка, отправившая мужа в деревню прививать свиней от чумы и рожи и ожидающая Шурика в постели, еще хранящей очертания тела законного супруга и его тепло.
Доктор Боголюбов посмотрел уазику вслед и отметил благотворное действие вчерашнего ливня, прибившего дорожную пыль. Но хватит, хватит топтаться на месте! Не так все безнадежно. Зиновий Германович предупредит Аню, завтра вечером она возьмет трубку, и он скажет ей… А еще через пару дней он будет в Москве, и они встретятся и пойдут под венец, предварительно посетив отдел записей актов гражданского состояния. Не разлучаться. Ведь так?! Папа нас приютит. И старая леди смирится, увидев, как счастлива в браке ее дочь.
