– Существует, – неожиданно для себя вымолвил Сергей Павлович.

В наступившей тишине слышны стали редкие удары капель, падающих на крышу с листьев поднявшейся позади дома высокой рябины. Кто, спрашивается, тянул его за язык выбалтывать? Ведро худое, ему ли не понимать опасностей, таящихся в необузданной разумом речи? Глянь: хозяина будто оглоушили, до того изумлен.

– А вы, – усиленно моргая, обратился он к доктору, – уверены? – И, по всей видимости, будучи сам не уверен, правильно ли расслышал и верно ли спросил, повторил, устремив взгляд в пол: – Вы совершенно уверены?

Виной тут не сикера, каковой выпишем высший балл, и вовсе не горькая для пьющих ее, а медленное течение сотниковского времени в сравнении с бешеным бегом московского, о чем было помянуто выше. Река Покша и водопад Виктория. Отсюда ощущение давнишнего знакомства с чистеньким старичком и рыжеватым священником, не совпадающее с действительным время-, вернее, часоисчислением, хотя к обоим несомненная приязнь и безусловное расположение.

– Уверен, – подтвердил он.

– Не спрашиваю, – с появившbмся в голосе скрипом сказал о. Дмитрий, с настойчивостью гипнотизера глядя на графинчик с продуктом местного производства, – на чем основана… откуда у вас… Вряд ли у вас есть к этому неоспоримое указание. Но… Мне сдается, вы его желаете найти… – он помедлил, будто про себя проверяя смысл и звучание этого слова, – Завещание.

– Петр Иванович Боголюбов был одним из хранителей… Ему патриарх доверил. А мне – он, – и левой рукой доктор указал на окно, в котором видна была яблоня и яркая алая полоса на закате темнеющего неба.

– Неужто Господь? – с легкой усмешкой осведомился о. Дмитрий.

– Дед Петр Иванович, – хмурясь и мрачнея, сказал младший Боголюбов.

– Что ж… Вас позвали. Я знал. По этому поводу… а как же! Непременно и незамедлительно. Игнатий Тихонович! У вас бразды, но вы не правите. Дремлете?

– Какое! Взволнован, потрясен, ошеломлен… Вот она, тайна века! А последствия! Я в церковных делах не очень, но чую нечто из ряда вон. Взрыв!

– Может быть, все может быть, – в раздумье покивала рыжеватая священническая голова.

– И где, вы полагаете, – у старичка Столярова даже рука дрожала от страшного любопытства и волнения, когда он наполнял две рюмки и свой наперсток, – может находиться?

– Есть кое-какие предположения, – уклончиво ответил Сергей Павлович.

– Понимаю, понимаю… Субстанция, – ни к селу ни к городу ввернул ученое словечко Игнатий Тихонович, что также было следствием охватившего его волнения, – тонкая… Интересы церкви, государственные интересы… Далеко идущие последствия, чрезвычайно! И все-таки… Не в силах удержаться. Где-то здесь? У нас? В Сотникове? – И он с надеждой взглянул на Сергея Павловича.

– Игнатий Тихонович! – воззвал о. Дмитрий. – Не ставьте нашего гостя в неловкое положение. Он и без того не в себе, что объявил нам о завещании, что оно существует. А вы с ножом к горлу… Тайны другого не открывай – так нам сказано. – Он повертел в тонких пальцах только что наполненную рюмку, зачем-то поднес ее к глазам, затем понюхал и по совершению всех этих лишенных всякого смысла действий глубоко вздохнул. – Как бы вам это объяснить, – мягко обратился он к Сергею Павловичу, глядя, однако, несколько вверх, кажется, на гитару, пылившуюся на шкафу. – Я, знаете ли, и совершенно честно, как на духу… в затруднении. Отчего? – Отец Дмитрий склонил голову вбок. – А оттого, что более чем понимаю… чувствую! Будто это я сам страдал, читая письма замученного Петра Ивановича… и всю эту неизбывную скорбь в подвале… и все сильней проникаясь отвращением к тому, что рядом с нами. Сейчас. Муку и ложь не примирить. Муку и мучеников надо прославить, ложь испепелить. И лжецов! – Он даже пристукнул слабым кулачком по столешнице. – Пусть… пусть нехристианское, но все равно. Понимаю и сопереживаю, поверьте. Всех этих антихристовых выкормышей… ублюдков, которых бедный Викентий вывел и обличил. И которые, – криво улыбнулся священник, – его потом убили. А вы, – быстрым взглядом о. Дмитрий скользнул по лицу доктора, – ищете…

Неясно было, спрашивал он или утверждал, но Сергей Павлович кивнул.

– Ищу. И надеюсь…

– А можно ли узнать, – неучтиво перебил его о. Дмитрий неожиданным и довольно-таки нелепым, если честно, вопросом, – зачем?

Стряхнувший дрему летописец возмутился.

– О чем это вы, уважаемый отец Дмитрий? Историческое свидетельство… да ему цены нет! Да оно…

Движением руки священник остановил его речь и повторил свой вопрос.

– Зачем?

Младший Боголюбов пожал плечами. Расплата за опрометчивость. Вцепился будто клещ. Вынь ему да положь. Глупость. Что значит – зачем? Он так и ответил, быть может, даже с излишней резкостью.

– Не понимаю. Что значит – зачем?

– Да вы не сердитесь, – мягко промолвил о. Дмитрий. – И прислушайтесь, Бога ради, к моим словам… Бросьте вы, мой дорогой, эту затею. Лежало оно где-то почти семь десятков лет – и пусть лежит.

– Не понимаю, – повторил, закипая и едва сдерживая себя, младший Боголюбов. – Почему вы хотите похоронить правду? Ложь следует испепелить… ваши слова! И на лжецов молнии небесные… тоже ваши… и вдруг! Завещание, если я его найду, – оговорился Сергей Павлович и постучал по столу согнутым пальцем, – оно вот как этот дождь, – он кивнул на окно, – всю грязь, всю ложь оно смоет… Ну не всю, не всю, – согласен, – сказал он, заметив мимолетную улыбку на лице священника. – Всю смыть – всемирный потоп нужен. Но хотя бы часть! И отец Викентий, я точно знаю, хотел, чтобы оно было найдено и обнародовано…

– Наивный ребенок! – откликнулся о. Дмитрий, и младший Боголюбов взглянул на него с недоумением.

– Нет, это не о вас… Это о Викентии. Впрочем, и вы тоже…

– Когда оперируют на открытом сердце, – тупой стороной ножа Сергей Павлович вычертил ровную линию на скатерти, – и оно вдруг перестает биться, или начинает трепетать… хаотические сокращения, – пояснил он, – то через него ток высокого напряжения… Берут дефибриллятор, прикладывают вот сюда, – доктор прижал руку к левой стороне груди, – и включают. Удар – и оно начинает сокращаться. И возвращается жизнь. Нельзя жить с остановившимся сердцем, отец Дмитрий!

– Золотые слова! – дрогнувшим голосом воскликнул чистенький и румяный старичок, и на его глазах проступили слезы. – Обеими! Обеими руками!

– Дорога ложка к обеду, а правда ко времени. – Так отозвался священник на образную речь Сергея Павловича и объявил, что есть, по меньшей мере, две причины, над которыми московский гость, человек в высшей степени… (тут он задумался, подыскивая нужное слово, и думал довольно долго, пока не нашел) цельный и… (он еще подумал) чистый, должен поразмыслить весьма серьезно. А поразмыслив, решительно отказаться от всяких попыток разыскать завещание. Написал его сломленный человек с надеждой, что своим предсмертным словом очистит душу перед Страшным судом, которого не избегнет никто: знатный, незнатный, царь, нищий, патриарх и сельский поп вроде меня. На что он надеялся? Кого хотел предостеречь? Что исправить? Лишь о себе была у него мысль, когда он бросал письмо в океан. – Возможно… ах, да что там – возможно! – с горьким чувством произнес о. Дмитрий. – Нет у нас… у меня… никакого права вершить над ним свой суд. В его-то отчаяннейшем положении… Он был человек насквозь церковный, и как ему было не терзаться о том, что с ней, с Церковью, будет? Но даже в самых диких кошмарах… в бреду горячечном… он и представить не мог епископа, чья главная хиротония была на Лубянке! Таковы ныне все, – безжалостно сказал он. – Или почти все. Поэтому… Как только узнают… их ищейки и стукачи им донесут, будьте спокойны, – что вы нашли… они вам ни часу не медля проломят голову. О! У них рука не дрогнет, уверяю вас!

Сергей Павлович молча кивнул пока еще не проломленной головой.

– У них отработано. Викентия ножом, отца Александра чем-то тяжелым… Сзади, подлый удар. И что?! Найдут? А то нашим дорогим покойникам легче будет, если убийц изобличат. Но помяните мое слово – никогда не найдут! Никогда! Взять хотя бы того, кто отца Александра… Тот человек, может, и курицы во всю свою жизнь не зарезал, от вида крови ему дурно делалось. Но верующий! Верующий страстно, исступленно, мрачно, до дрожи, до пены на губах, до безумия и, как это сейчас сплошь и рядом, не во Христа, Христос где-то далеко, Он где-то мелькает, Он бредет понуро по окраине жизни… Не Он главный. В соловьевских «Трех разговорах» старец Иоанн говорит, что в христианстве ему всего дороже сам Христос. Читали? Помните? Ну, не важно. Не читали – прочтете. А тут вместо Него какая-нибудь православная держава, Святая Русь, Третий Рим, мировой заговор, от жидов умученный младенец Гавриил… Как там? От истых зверей – иудеев восхи́щен… Внесли меня в темный подвал на страдание и, распяв на кресте, кровь из бока выпускали. Одним словом, моли Бога о нас! Кто не повредится душой от этого черного православия?! И вот такому – поврежденному! – человеку священник, а может, иеромонах лавринский… ах, Боже мой, подумать только: обитель преподобного Сергия! света источник и кладезь любви! – о. Дмитрий в отчаянии схватился за голову. – Я как обезумевшая корова. Розанов писал. И бежать неведомо куда, и мычать неведомо о чем… Выть мне до конца моих дней, вот что я вам скажу, гости мои дорогие. – Он, наконец осушил свою рюмку и продолжал, с изумрудным блеском в просветлевших глазах. – И духовный отец этого несчастного, этого изуродованного чада… сам свихнувшийся на ненависти ко всему миру… с черным, как его облачение, сердцем… ни искорки любви! все мрак… шепчет ему темным утром на ранней литургии в Предтеченской надвратной церкви: тебя, раб Божий, благословляю на подвиг. Ступай и убей этого жида, антихристова посланца, волка в овечьей шкуре, похищающего наших овечек. У чада глаза на лоб и холодный пот по спине. Но ведь грех какой, батюшка! Против заповеди Божьей разве можно? Не убий. Меня слушай, велит ему духовный отец. Десницей всесильной, карающей и праведной сколько поразил Бог нечестивцев? И не за такие прегрешения Он казнил. Ступай! Русь Святую очистить – какой это грех? Венец славы стяжаешь. Крепость имей в душе, православную нашу веру и упование на молитвенное заступничество своего пастыря. Иди. Я за тебя денно и нощно Бога буду молить. Благословляю. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Иди. Ведь и пошел! – вскрикнул о. Дмитрий и, выскочив из-за стола, неслышными шагами стал красться за невидимой жертвой. – И настиг! – Он поднял слабые руки, сжимая в них незримое орудие убийства. – И убил. – Нанося смертельный удар, он резко опустил нечто либо острое, либо тяжелое, сокрушающее черепную кость. – Никогда не найдут. – С этими словами хозяин дома сел, наполнил рюмку и выпил. – И кто убил Викентия, тоже не найдут. И того, кто вас… – Пустой рюмкой он указал на Сергея Павловича. – Вас точно вслед Викентию отправят, если вы не поставите крест…