Семен Ильич(улавливает перемену настроения собравшихся в зале людей и тотчас прерывает Христа). Все, все, все! Довольно. Нагородил. Конец твоему последнему слову. И всякому твоему слову вообще конец. Именем революционного трибунала! Совещаться будем? (Члены трибунала отрицательно качают головами.) Не будем. И так ясно. Приговор! Прошу всех встать! (Отодвигая скамьи, вразнобой, с шумом поднимается народ. Забившись в угол и закрыв лицо руками, остается сидеть одна лишь Мария.) Товарищ Гвоздева, огласите!
Будто перед глазами, стояла перед о. Александром тощая прокуренная девица и хриплым голосом читала приговор Спасителю. Видел он и Семена Ильича, по-наполеоновски скрестившего на груди руки, надменно откинувшего голову и выпятившего подбородок с ямочкой посередине, двух его ближайших помощников, в подражание ему точно так же сложивших руки (отчего возникало никак не вязавшееся с переживаемым событием впечатление, что все трое готовы немедля отхватить гопака), лица людей в зале с выражением какого-то угрюмого, злобного ожидания, плечи Марии, вздрагивающие от неслышных рыданий, – видел и Христа, молившегося: «Отче! Второй раз посылаешь Меня к народам земли сей, и второй раз убивают Меня. О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет».
Гвоздева(монотонным голосом, изредка кашляя). Под видом нищего странника, не имея паспорта и вида на жительство, проник в город Н., где осуществлял пропаганду чуждых пролетариату идей. Преследуя свои, враждебные новому социальному строю цели, сближался с деклассированными элементами, оставшимися от проклятого прошлого, как то: бродягами, проститутками, бывшими царскими офицерами, конокрадами и т. д. и т. п. Часто употребляемым церковным словом «покаяние» тайно обозначал призыв к осуществлению контрреволюционного переворота. Используя бытующие среди отсталой части населения религиозные предрассудки, убеждал верить в бога. Говорил также о неминуемом суде над грешниками, то есть над теми гражданами, которые отвергли обветшалые догмы и перешли на рельсы передового материалистического мировоззрения. С учетом особой опасности личности обвиняемого, склонного к извращению исторических фактов и желающего во что бы то ни стало навязать свою волю трудовому народу с целью отвлечь его от классовой борьбы, революционный трибунал счел возможным прибегнуть (подносит ко рту платок, долго кашляет и незаметно для членов трибунала вытирает глаза) к высшей мере социальной защиты и приговорить обвиняемого к смертной казни через расстрел. Приговор должен быть приведен в исполнение незамедлительно.
Тотчас раздался грохот сапог, и Христа окружили человек, наверное, десять – кто в пиджаке, кто в тужурке, кто в косоворотке, перехваченной узким ремешком. Все с винтовками. Старший из них, крепкий усатый молодой мужик в шлеме с красной звездой и ладно заправленной за солдатский ремень гимнастерке, рванул Спасителя за руку: «Пошли!» – «Будто за разбойником, пришли вы с оружием, чтобы взять Меня», – с тихой усмешкой молвил Христос. «Ты хуже разбойника», – прорек сверху Семен Ильич. «Хуже, хуже, – согласно прогудел зал. – Вон Кочкуров – уж какой конокрад-разбойник, а ты все равно его хуже. Он честный вор, а ты обманщик!» – «Господи! – в последнем ряду в голос рыдала Мария. – Какой он вам обманщик! Какой вор! Грех на вас, что вы его объявили злодеем! Грех на вас и на детях и внуках ваших, что вы его убить хотите!» – «А ну! – крикнул Семен Ильич с нехорошим блеском в глазах. – В камеру эту кликушу!»
Перо о. Александра летело, сердце стучало, в груди пеклó. Он сам был готов разрыдаться от пронзившего его мучительного сострадания к Спасителю, Которого Отец снова послал на гибель. Ах, жестокое племя! Не твоего ли ради блага явился Христос? И святую кровь Свою пролил не ради ли искупления твоего? И крестная Его смерть совершилась ли не ради того, чтобы человек ощутил в себе Бога? Теперь вот Святая Русь Его казнит.
Ужасная мысль вдруг потрясла о. Александра, и он с усилием освободился от нее, изгнал, изгладил из памяти, уничтожил, одновременно одолевая поэтический соблазн выразить ее в поэме. Страшно сказать: он вообразил себя на месте отца – но не Машки с Наташкой и горбатенькой Ксюши, а Отца всего сущего, которого Христос не раз называл «Отцом Моим Небесным». Не сжалась бы у него в невыносимой тоске душа, не затрепетало бы, как подранок, сердце, не воспротивилось бы все существо гибели Машки? Или Наташки? Ксюши горбатенькой? Коли бы случилось так, что злодеи их схватят и пыткой захотят вырвать у них отречение от Христа, а потом убьют – что ж, на то, стало быть, воля Божья. Но чтобы своими руками отправлять на верную смерть… Тому Отцу – ведома ли отцовская любовь к своему дитя? Или не один у Него Сын Человеческий? Окружив Христа, люди с винтовками повели Его к выходу. Из зала кто-то крикнул: «В рощу?» «В рощу, в рощу, – процедил старший команды, в шлеме с красной звездой. – У нас тут другого места нет». «Domine, – рупором приставив ладони ко рту, с хохотом прокричал Семен Ильич, – quо vadis?»[14] – «В Юмашеву рощу, – не поднимая головы, тихо отвечал ему Христос. – Меня там казнят». – «А кому ты здесь нужен? Товарищи, он нам нужен? – обратился Семен Ильич к членам ревтрибунала, и они, ни слова не говоря, отрицательно покачали головами. – А вам, граждане, этот вот, – и он презрительно указал дулом парабеллума в спину уходящего Христа, – нужен? Может, вы его сказочки любите?» – «Да ты что, Семен Ильич, – загудели в зале. – Гони ты его в рощу, чтобы он нам здесь жизнь не портил». – «Отче! – в наступившей вдруг тишине громко и внятно промолвил Христос. – Прости им, ибо не знают, что делают». – «Это ты брось! – смеялся ему вслед Семен Ильич. – И не думай… И раньше знали, а теперь у нас и сомнений нет».
Полчаса спустя со стороны Юмашевой рощи донесся нестройный залп нескольких винтовок, за ним еще один, и еще… В церкви поколебалось пламя свечей, повалилось стоявшее у солеи Распятие, а со стены сорвалась, с грохотом упала на каменный пол и раскололась древняя икона Страшного Суда. А глубокой ночью над сосновой рощей, где Он был расстрелян и закопан, над спящим городом, заливными лугами, тихой Покшей, монастырем Сангарским пролился яркий белый свет. Дымящимся тонким лучом он исходил из неведомой звезды, появившейся в зените высокого темного неба, и, падая вниз, становился все шире, принимал очертания купола, который накрыл землю, ставшую могильным приютом казненному Христу. Многих разбудил в ту ночь этот свет. Подойдя к зарешеченному окну камеры, неведомо чему улыбалась сквозь слезы Мария, крестилась и шептала: «Господи… Бабу непутевую и грешную, прости меня, Господи!» Встав с узенькой койки, девица Гвоздева глядела на освещенную призрачным светом улицу, и сердце ее все сильней сушила беспричинная тоска. «Танечка! – из соседней комнаты звала проснувшаяся мать. – Уж не пожар ли там, не приведи Бог?» – «Спите, мама, спите», – севшим со сна голосом отвечала Гвоздева и вздрагивающими руками доставала папироску, зажигала спичку и прикуривала. «Ах, – вздыхала мать, – и куришь ты, и куришь… И днем куришь, и ночью…» Несмотря на теплую летнюю ночь, Семен Ильич спал на пуховой перине, под ватным одеялом, в байковой рубашке и кальсонах. Стало душно, он проснулся. Яркий свет бил в окно. «Прожектор, что ли?» – вяло подумал Семен Ильич, хотя прекрасно знал, что никакого прожектора в городе не было и быть не могло. Пришлось вставать. Он откинул тяжелое одеяло, кряхтя, спустил ноги и ощутил горячими ступнями приятную прохладу крашеных досок пола. И, наслаждаясь ею, босиком медленно пошел к окну. В саду, куда оно выходило, светло было как днем. Даже яблоки едва налившиеся видел он на корявых ветвях старой антоновки. «Что такое?!» – грозно сказал он и быстрым шагом двинулся в соседнюю комнату, где был у него кабинет и на столе стоял телефон. Он снял трубку и несколько раз повернул ручку, намереваясь потребовать от барышни на телефонной станции немедля соединить его с дежурным ЧК. Тихий шорох слышен был в трубке – словно кто-то издалека нежно дул Семену Ильичу в ухо. «Але!» – властно молвил он и еще раз прокрутил ручку. Молчал телефон. «Але!!» – уже в бешенстве крикнул Семен Ильич и, догадавшись, что нынче ночью никто в телефон ему ни единого слова не скажет, швырнул трубку на рычаг. Часы пробили полвторого ночи. По законам природы мрак должен был царить вокруг, но на улице, которую Семен Ильич видел из окна кабинета, будто горели сто самых ярких фонарей. Поднятые с постелей нездешним светом выходили из домов городские жители и, задрав головы, вглядывались в пугающе-яркое небо. Некоторые при этом крестились и кланялись земным поклоном в сторону Юмашевой рощи. Опухшее от крепкого сна и жары багровое лицо Семена Ильича бледнело, морщилось, старело, наливалось злобой, и казалось, что через окно на улицу неотрывно глядит отталкивающее в своем безобразии, неведомое, страшное существо, одетое, правда, вполне по-человечески – в байковую рубашку и белые кальсоны на пуговицах. «Опять, – бормотал он, кусая губы, – опять…»
