Христос(тихо). А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской.
Cемен Ильич(тыча в него стволом парабеллума). Прекратить! (Успокаиваясь и даже с некоторой безмятежностью.) Тебе и повесим. У тебя на счету знаешь сколько соблазненных?! Да ты все человечество своими россказнями соблазнил! И сейчас соблазняешь! Но мы тебе, наконец, заслон крепкий поставили. Вот тебе вопрос, и прекрати играть в молчанку! Хамство какое-то. (Шум в зале. Слышен бодрый голос: «Семен Ильич, вели его пару дней селедкой покормить, и чтобы пить не давали. Запоет!» Члены трибунала одобрительно кивают. Одинокое женское рыдание.) Ты видишь? (Семен Ильич торжествующе обращается к Христу.) Ты слышишь? Вот как к тебе относится наш народ! А жалкая эта женщина (он пренебрежительно машет в сторону местной Магдалины) с ее презренным ремеслом – она, если хочешь, твоя жертва. Раба помраченного тобой сознания. Итак. Для чего ты послал на смерть чýдного юношу в Тире? Я только одну упоминаю пожранную тобой человеческую жизнь – а их за два почти тысячелетия сотни и сотни тысяч! А достойнейшая и знатного рода матрона, богатейшая, между прочим, женщина, сбитая тобой с толку и вместе с двумя дочерьми-красавицами утопившаяся в реке? А Филором, которому в Александрии доверена была царская казна? Отрубили Филорому голову, одурманенную тобой! И мудрого Филеаса, епископа и философа, такая же постигла злая участь. И Анфима из Никомидии. И Сильвана из Эмисы. Сильвана, впрочем, съели дикие звери. А Нила и Пелия сожгли на костре. (Это перечисление доставляет Семену Ильичу несомненное удовольствие. В зале же по рядам пробегает злобный шепоток, и злые взоры пронизывают безмолвно стоящего перед судьями трибунала Христа.) Но если бы… если бы! (Семен Ильич воздевает к потолку руки, причем в правой у него пистолет, а в левой – печать.) Если бы, скажем, было – и прошло. Взяло свой оброк – и насытилось. Сняло жатву – и почило. Все! Миновало гонений время. Никто вам теперь не мешает возносить свои аллилуйи. Но нет! Какая-то у вас у всех, то есть у тебя и твоих последователей, неуемная тяга к распрям, раздорам, расколам, какое-то иступленное стремление во что бы то ни стало настоять на своем, какая-то свирепая жажда пыток, костра, дыбы, кипящей смолы, иголок под ногти, воды на темя, чтобы стонали, орали, вопили, корчились в муках и подыхали в дерьме и блевотине… Я человек грубый, я человек политический, я – не скрою от вас, граждане, – человек даже пристрастный, в том смысле, что есть у меня драгоценный идеал общества свободы, равенства и братства для всего трудящегося народа…
При этих словах улыбка появляется на устах Христа.
Семен Ильич(со сдержанным гневом). А ты посмейся. Недолго тебе осталось. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. А мы с товарищами посмеемся вволю, ты не сомневайся! (Члены трибунала согласно кивают. Одобрительно кивают и в зале. Только Мария Магдалина сидит, спрятав в ладони залитое слезами лицо.) …я, наконец, человек, много повидавший и без хвастовства скажу – закаленный, но у меня сердце кровью обливается, когда я обозреваю совершенные под твоим покровительством злодеяния! Миленькую Аглесу, нежное существо, белокурую, с глазками голубыми, как весеннее небо, – я уязвлен до появления во мне поэтического чувства! – удавили. Петлю из грубой пеньковой веревки – и на девичью шейку. И затянули. И она, моя милая, забилась и захрипела. Колдунья! Она?! (Возмущенные возгласы в зале: «Пусть ответит!», «Его самого удавить надо!», «Где это видано, чтоб из-за предрассудка жизни лишать!») И Лизоньку Хоус, хотя ребеночка она ждала. И девушку, мужчины не знавшую, невинную, отважную, превосходнейшую во всех отношениях Жанну сожгли на костре, объявив, что она отступила от католической веры. Да хоть бы и отступила!! Сжигать-то ее зачем было заживо?
Христос(едва слышно). Она святая.
Семен Ильич(привстав и отвесив Христу шутовской поклон). Благодарим покорно, милосердный ты наш! А все ли, позвольте узнать, кого твои жрецы сожгли, утопили, задушили, замучили, – все ли они твоим указом награждены нимбом и внесены в святцы? Анечку Рауш, прелестную девочку двенадцати лет, ты помнишь? Помнишь! Знаешь, в чем ее обвинили? Знаешь? Молчишь? Молчи! Ибо даже у тебя, ultima ratio[13] всей христианской лжи, язык не повернется сказать простому народу, какую мерзость придумали твои извращенцы. Шесть раз имела-де она сношения с дьяволом! (Семен Ильич багровеет от возмущения. В зале поднимается страшный шум. Слышны требования смертной казни для обвиняемого: «Расстрелять!», «Повесить!», «В реке утопить!» Вопит Мария: «А он-то здесь при чем?!») Его именем (кричит и Семен Ильич и указывает на Христа) Анечку приговорили и убили! Католики на протестантов, протестанты на католиков, крестоносцы на мусульман, православные на старообрядцев – везде насилие, везде кровь, везде смерть! И все – его именем! Пытки – его именем! Костры – его именем! Виселицы – его именем! Одна церковь на другую – его именем! Одно христианское государство на другое – его именем! Ну скажи нам, скажи: когда ты вышел к людям со своими блаженствами, ты знал, что так будет? Когда ты плел несуразицу про щеку, про левую, кажется, которую надо подставить, если удар был в правую, или наоборот – не помню, не желаю помнить, скажи: ты знал, что на земле разверзнется ад? Когда ты ловил рыбу вместе с простодушными евреями, глядевшими тебе в рот и ожидавшими от тебя манны небесной, ты знал, что они разнесут по всему свету семена, из которых произрастут войны, убийства и погромы? Молчишь?! Я скажу. Если ты надеялся, что с твоим приходом мир изменится к лучшему, ты глупец. Если же все знал заранее – лжец и лицемер. В том и другом случае мы тебя окончательно упраздним.
Христос(с непоколебимой твердостью). Меня нельзя упразднить.
Семен Ильич(весело поигрывая парабеллумом). Отчего же? Очень даже можно. Крови на тебе напрасной – до второго пришествия не отмоешь. Сию минуту протокол подпишем… Готов протокол, товарищ Гвоздева? (Девица затягивается очередной папиросой и кивает.) Ну и прекрасно. Давайте его сюда. (Размашисто подписывает и, подышав на печать, со стуком оттискивает ее на протоколе.) Красота! И насчет приговора не беспокойся. Будет тебе окончательный приговор. Мы даже в совещательную комнату не пойдем. Мы прямо здесь, на глазах у народа. Нам от народа скрывать нечего. Верно, товарищи? (Член ревтрибунала по правую руку от председателя – тот, что явно был списан о. Александром с Ваньки Смирнова, важно кивает, а тот, что находился слева и был точной копией товарища Рогаткина, откликается по-военному: «Так точно, товарищ Всеволжский!») Но у нас не какая-нибудь испанская инквизиция, зловещее творение твоих (указывает на Христа) учеников и последователей. У нас – российский революционный трибунал! (Встает и торжественно объявляет) Являясь выразителем воли трудового народа, революционный трибунал предоставляет обвиняемому последнее слово!
4
Последнее слово Иисуса о. Александру далось, пожалуй, труднее всего. Хотя пламенные речи Семена Ильича ничем не погрешали против фактов, имевших место как в давнем, так и в не столь давнем прошлом (о. Александр в свое время немало потрудился в губернской библиотеке, переворошив кучу книг по истории инквизиции и добравшись даже до «Молота ведьм» двух спятивших монахов, Инститориса и Шпренгера), прилежный читатель поэмы несомненно должен был понять, что председатель ревтрибунала намеренно придавал им смысл, ничего общего не имеющий с истиной. Искусники лжи предпочитают наглому вранью ловко подобранные кусочки правды. Семен же Ильич был мастер не из последних! В самом деле, разве можно было ставить в вину Спасителю мученическую гибель юноши из Тира, непоколебимая вера которого и несомненное Божественное заступничество уберегли его от выпущенных на арену диких зверей? (Заметим, что в сравнении с человеком тварь явила безусловное послушание Небу. Еще заметим, что Семен Ильич об этом умолчал.) И лишь самый низкий и пошлый ум мог связать Спасителя со злодейством людей, безо всяких на то оснований вообразивших себя последним оплотом христианства!
