– А католики? С ними как?

– За блудливые яйца! – не раздумывая, грянул Николай Иванович и потряс крепко сжатым кулаком, которым, надо полагать, вышепомянутым или каким-либо иным манером приводил в лоно Лубянки католических ксендзов и объявлял им, что отныне кроме римского папы будут они верой и правдой служить родной маме – советской власти. – А баптистов – за толстую мошну! Она, впрочем, у них у всех дай Бог нам с тобой.

Подобно Антею, набиравшемуся сил в прикосновениях к земле, Николай Иванович очевидно воспрял духом и телом, ощутив вдохновляющую энергию некогда одержанных им славных побед. Он набросил генеральскую шинель на плечи и в синем нижнем белье и белых носках в сопровождении Сергея Павловича двинулся на кухню. Встретившаяся им в коридоре Катя сморщила носик.

– Фу, дедушка! Как ты можешь разгуливать в кальсонах!

– Иезуитов учить будешь, а не русского генерала, – хладнокровно отбил дядя Коля.

На кухне Сергей Павлович немедля выставил заветную бутылку армянского, сопроводив ее словами, что при гипотонии две-три рюмки будут весьма кстати. Ямщиков благосклонно кивнул, они выпили, помолчали, еще выпили, и Сергей Павлович подкрался, наконец, с заветным вопросом: нет ли каких-либо обнадеживающих известий о Петре Ивановиче Боголюбове. Николай-Иуда поднес рюмку к носу, вдохнул и отметил, что с коньяком племянничек попал в точку. Отменный коньяк. По нашему времени даже странно. А известия… Какие о Петре Ивановиче могут быть известия? Воспаление легких, кончина и Царство Небесное, бесспорно им заслуженное и жизнью, и смертью. Крутоват он был, правда, Петенька-братец, но все равно: скорбим, любим, помним. Сергей Павлович вымученно улыбнулся.

– Его дело. Вы, дядя Коля, обещали помочь…

– Дело, дело… – задумчиво произнес Николай Иванович и, как по клавишам, пробежав по столешнице пальцами правой руки, отстучал мелодию и тихонько пропел: – «Мы красная кавалерия, и про нас… былинники речистые ведут рассказ…» Хорошие песни были, а, Сережа? Ну что ты сидишь, как аршин проглотил… Не на допросе – у дяди в гостях. Занимаюсь. Прошу. Днями с Филиппом Кондратьевичем встречаюсь, ему скажу…

– А он кто – Филипп Кондратьевич? – осведомился Сергей Павлович, припомнив, что этим именем Ямщиков запугивал не желавшего лететь в Женеву Антонина.

Николай Иванович поправил съезжавшую с плеч шинель.

– Филипп Кондратьевич? Это, друг ты мой, племянничек, душа нашего дела и его мозг. Я годами, само собой, постарше… меня старше, вернее же сказать – древнее – вообще никого нет… Памятью пока не обижен и еще соображаю кое-что, но Филипп – он великий мастер! Признаю. Все у него в руках – интеллигенция наша паршивая, от которой толку, что от козла молока… Писателишки сраные, которым не свобода слова нужна… Да на кой она им, эта свобода?! Про блядство свое откровенничать? Оповещать добрых людей, как его негр в жопу драл? Исподнее свое, – он оттянул резинку от кальсон и звонко щелкнул ею по голому телу, – у всего мира на глаза развешивать? У них у всех три заветные мечты: дачка, девка, гонорарчик. Ты им дай это, и они тебе руки будут лизать и с утра до ночи осанну петь.

– Но ведь не все, – не выдержал Сергей Павлович и тут же проклял себя за неосторожное слово. Не за тем явился он к Николаю-Иуде, чтобы спорить, в ком из писателей не умерли еще честь и достоинство вольнолюбивого художника.

– Ну не все, – неожиданно согласился Ямщиков, прихлебывая из рюмки и тусклым тяжелым взором впериваясь в глаза Сергея Павловича. Тот выдержал, не сморгнув. – И церковь наша… корабль!.. по его компасу плывет. Вот с таким, мил-друг Сережа, человеком буду я говорить о деле брата Петра. Н-да… – И Николай Иванович снова простучал пальцами по столешнице – на сей раз нечто траурное – и низким голосом пропел: – «Вы же-ертво-ою па-али в борьбе-е ро-ко-овой…» Ты не огорчайся – но дела пока найти не могут. Везде бардак, и в наших архивах тоже. А может, и вообще… – И он покрутил указательным пальцем, с каждым витком приближая его к потолку. – В дым ушло!

– Сожгли?! – ахнул Сергей Павлович.

– Не исключено, – подтвердил Николай Иванович. – В пятьдесят третьем, когда товарища Сталина не стало, кое-что пришлось убрать… Когда Никита-дурак дрова ломал и Америку догонял, тоже подчистили. Ну и еще пару-тройку раз. Но ты погоди, не кисни. Еще не вечер. Давай за все хорошее. – Он поднял рюмку, и Сергей Павлович со слабой улыбкой на губах и с ненавистью в сердце с ним чокнулся. – А тебе, собственно, – внезапно спросил дядя Коля, – зачем оно, это дело? Нет, нет, ты мне лапшу про фамильное древо на уши не вешай. Я, знаешь, сказок не люблю и сказочников не уважаю. Постой! – властно остановил он вспыхнувшего от негодования Сергея Павловича. – Не произноси слов, о которых потом будешь жалеть. Не согрешай в слове, учит нас Иаков, брат Господень, и станешь человек совершенный. Гляди-ка, помню! – довольно рассмеялся Николай Иванович. – А ты говоришь, – промолвил он, словно Сергей Павлович выражал сомнение в памяти девяностолетнего старика. – Так для чего оно тебе, Петра Ивановича дело?

– Я вам объяснял, – пробормотал Сергей Павлович.

– Ну, ну… А может, – потянулся к нему через стол Николай-Иуда и рукой вовсе не слабой цепко взял его за плечо, – ты Завещание хочешь найти? Оно-то тебе к чему? Или, может, тебе поручил кто-то? И денег пообещал? Ты скажи. Ищешь? Или пока еще только планы строишь, как найти?

Сергей Павлович дернул плечом, освобождая его от хватки Ямщикова.

– Какое Завещание! – заорал он. – Вы мне о нем сами сказали, а я ни сном ни духом… Мне о деде Петре Ивановиче правда нужна и ничего больше!

– Нет, нет, – и Николай Иванович снова опустил руку на плечо племянника, – ты ищи. Я тебе помогу. Дело посмотрим. Авось, на свежий глаз ты там какую-нибудь ниточку углядишь. Но не приведи Бог, – шепнул он, и по телу Сергея Павловича пробежали мурашки, – чтоб оно всплыло и оказалось не там, где надо. Понял?!

Затем он отхлебнул из рюмки и не без грусти признался, что добрый коньяк с некоторых пор стал его единственной радостью. Спасибо, однако, и на том. Как подумаешь, сколько ныне людей в холоде, голоде, нищете, как вообразишь несчастных стариков, которые не о коньяке армянском в пять звезд мечтают, а лишь о куске хлеба, и всех об этом просят и молят, и Богу поклоны бьют, в душе укоряя Его за черствость, и нежелание подать на каждый день достойное человека пропитание, – сердце рвется. А Бога проси – не проси, ничего Он не даст, пока сам не возьмешь. Не царь, не Бог и не герой, а только собственной рукой. Тут, с каким-то новым интересом воззрившись на Сергея Павловича, дядя Коля вдруг высказал предположение, что племянник посещает церковь. Сергей Павлович промолчал. А что тут худого? Николай Иванович пожал плечами, осененными генеральскими погонами. И церковь наша достойная, и священнослужители свое дело знают. От его усмешки Сергею Павловичу стало нехорошо. Кто тянул его за язык рассказывать о. Вячеславу о деде Петре Ивановиче, чудом сохранившихся письмах и упомянутом в них Завещании Патриарха?! А Николай Иванович щедро сыпал соль на его открывшуюся рану:

– Тебе, положим, надо камень с души снять, а тут священник с крестом и Евангелием. Прииди ко мне, сыне, и аз дам покой твоему сердцу! Говори без утайки, ибо я лишь недостойный свидетель, а слушает тебя милосердный Господь. Придя в лечебницу, разве станешь ты скрывать свои язвы? Явившись к врачу, разве умолчишь о болезнях?

Откинувшись на спинку стула и потягивая коньячок, в синей нижней рубашке и наброшенной на плечи генеральской шинели с золотыми звездами на погонах, с голым, блестящим под лампой черепом и слишком ровными и белыми зубами, он изображал сначала священника, затем – явившегося на исповедь человека, потом, как епитрахилью, накрывал свою голову полотенцем и сам себе отпускал грехи.

– Властию, данной мне Господом, прощаю тебе все грехи твои, вольные и невольные, яко согрешил ты словом, делом, чувством и помышлением… – С ужасом наблюдал за этим Сергей Павлович. – Аминь! – ревел Николай Иванович, и от мощного его голоса тихо звенели в шкафу хрустальные бокалы и колыхались подвески люстры.