И вот еще что: хаос и неразбериха в Седане приняли катастрофические размеры, когда огонь четырехсот прусских орудий разнес вдребезги французские пушки, брошенные вместе с повозками в самом центре крепости.

Но об этом мало кому было известно, и Лэбби, даже зная об этом, не посмел рассказать Антонии, чтобы не беспокоить ее.

1 сентября начались артобстрелы Седана.

Луи Наполеон разъезжал верхом среди приветствовавших его войск. Он серьезно болел, и, чтобы скрыть бледность и землистый цвет лица, его сильно накрасили. Однако, несмотря на свои героические усилия, ему не удалось поднять дух армии, и в конечном счете он приказал поднять над крепостью белый флаг.

Прошло целых два дня, прежде чем противоречивые слухи об этих событиях — а их было немало — достигли Парижа.

Лабушер рассказал Антонии, что императрица впала в неистовый испанский гнев, а затем удалилась в свои покои, чтобы рыдать в одиночестве.

А на улицах все возрастал грозный шум, и отовсюду слышались громкие крики:

— Отречение! От-ре-че-ни-е! От-ре-че-ни-е!!!

— Что нового сегодня? — взволнованно спрашивала Антония Генри Лабушера, который явился с очередным визитом четвертого сентября.

Из— за того, что она была так довольна улучшением здоровья герцога, Антония с трудом заставляла себя прислушиваться к новостям о всяческих несчастьях и неприятностях за пределами ее дома.

Иногда ей казалось, что она живет на острове, со всех сторон окруженном враждебным океаном, но этот остров и есть ее единственное безопасное убежище.

— Париж только что узнал, что император сдал противнику свою шпагу, — возбужденно заявил Лэбби, — а императрица наконец согласилась покинуть столицу.

Антония вздрогнула от столь неожиданного известия, побледнела и в испуге воззрилась на Генри. До сих пор она была уверена, что присутствие императрицы гарантирует безопасность жителям Парижа. Что же произойдет после ее отъезда?

— Ее Величество оставалась во дворце Тюильри, пока ее слуги не разбежались, бросая ливреи и таща из дворца все, что попадалось под руку. Она уехала в последний момент, когда толпа уже собралась под стенами дворца, — рассказывал Лабушер, — а со двора доносился грохот мушкетных выстрелов и крики на парадной лестнице.

— Но ей удалось выбраться из дворца? — быстро спросила Антония.

— Она покинула дворец через черный ход в сопровождении одной лишь своей камеристки. Чтобы не быть узнанной, императрица скрыла лицо под густой вуалью и, как я узнал, направилась к дому канцлера на бульваре Оссманн, однако оказалось, что хозяин уже уехал. То же самое повторилось и в доме ее камергера, но в конце концов Ее Величество все же нашла приют у своего американского дантиста — доктора Эванса.

— Как все это неожиданно! — воскликнула взволнованная Антония.

— Вы правы, это несколько неожиданно и необычно, но весьма логично, — заключил Лэбби.

На следующий день Антония впервые привела Генри Лабушера в спальню герцога. Она уже рассказала мужу о том, сколь любезен был английский журналист, поддерживая се советом я сообщая последние новости в долгие и тревожные недели, пока герцог оставался без сознания.

Но герцог, будучи человеком подозрительным, довольно скептически отнесся к бескорыстной дружбе Лабушера с Антонией, особенно не понравилась ему теплота в голосе жены, с которой она отзывалась о своем друге.

И все же, когда она ввела журналиста в спальню, герцог протянул ему руку и сказал самым доброжелательным тоном:

— Мистер Лабушер, я вам весьма признателен за все, что вы сделали для моей жены.

— Ваша светлость, у вас нет никакого повода быть признательным мне, — учтиво заговорил Лабушер. — Я всегда рад услужить герцогине.

Говоря это, он улыбался Антонии, а на его лице с явными признаками распутства появилось выражение, которое заставило герцога повнимательнее присмотреться к нему.

По мере разговора герцог все больше убеждался в правильности своих подозрений.

Даже человек менее опытный и искушенный, чем герцог, несомненно заметил бы особую мягкость в голосе Генри Лабушера, когда тот обращался к Антонии, и жадный взгляд сияющих вожделением глаз, которыми он буквально пожирал молодую женщину.

— Мы покинем Париж сразу же, как только я достаточно окрепну, чтобы перенести дорогу, — резко и довольно неожиданно заявил герцог.

— Боюсь, что это произойдет не скоро, — возразил Лэбби. — Как теперь, думаю, вашей светлости известно, вы были серьезно больны.

И он добавил, вновь улыбнувшись Антонии:

— Надеюсь, что теперь, когда опасность миновала, я не открою секрета, если скажу, что ваш доктор почти не давал вам шансов на выздоровление. Вы были при смерти, герцог, и если бы не ваша жена…

От неожиданности этого заявления у Антонии перехватило дыхание.

— Я… Я даже не подозревала… что все… было… так серьезно, — запинаясь, проговорила она.

— Вы выжили, — рассказывал Лэбби герцогу, — благодаря исключительному уходу и самоотверженности леди Антонии, ибо пуля прошла в миллиметре от сердца.

— Я рада, что вы не говорили мне об этом, — Антония с благодарностью посмотрела на журналиста.

— Вы считаете, что я мог бы огорчить вас и обеспокоить сильнее, чем вы уже беспокоились? — спросил он мягко.

Герцог прислушивался к их разговору, поглядывая то на Генри Лабушера, то на Антонию.

— Я буду вам весьма признателен, — повторил он, вмешиваясь в их беседу, — если будете так любезны и расскажете мне подробно, каково сейчас положение дел. Как вы понимаете, из-за болезни от меня ускользнуло много такого, о чем женщины не способны здраво судить, поскольку не разбираются в политике и ничего не понимают в военных действиях. Ужасы войны вселяют в них страх.

— Ее светлость, должно быть, рассказывала вам, что во Франции имеется новое правительство, — ответил Генри Лабушер. — Вторая империя закончилась бесславно, и страна испытала унижение. Король Вильгельм дошел до Реймса.

— В это трудно поверить! — воскликнул герцог.

— Но у Франции все еще осталась довольно сильная армия, — продолжал Лабушер. — И генерал Трошу, главнокомандующий, стягивает войска в Париж.

— Но это же безумие! — возразил герцог, — У него нет выбора, — покачал головой Лабушер. — И даже призыв в Национальную гвардию трехсот пятидесяти тысяч новобранцев всех возрастов вряд ли спасет положение.

— И все же укрепления довольно надежно защищают Париж, — заметил герцог. — Возможно, столица выдержит осаду…

— Посещение укреплений стало едва ли не самым модным воскресным развлечением в нынешнем сезоне, — язвительно сообщил Лабушер, — и оно вот-вот заменит послеобеденные прогулки в Булонском лесу.

— Бог мой! — Герцог не удержался от возгласа негодования. — Неужели французы так никогда и не поумнеют?! Спесь, несерьезное отношение к действительности и невероятная самоуверенность…

— Вы совершенно правы, ваша светлость, — продолжал Лабушер. — Кроме того, не принимаются никакие меры, дабы вывести из города совершенно лишнее при осаде население, — наоборот, сюда стремятся все, спасаясь от неприятеля. Герцогиня, наверное, рассказала вам об огромном скоплении скота в Булонском лесу. Однако я склонен думать, что удалить людей из города проще, чем собирать скот на окраинах.

— Абсолютно с вами согласен, — кивнул герцог. — И все же, полагаю, они не послушают совета здравомыслящего человека, тем более англичанина.

— Вы правы, ваша светлость, — в свою очередь согласился с герцогом Генри Лабушер, — но сейчас также очень важно, чтобы герцогиня не выходила на улицу, слугам тоже лишний раз не стоит там показываться. Шпиономания рождает ситуации далеко не безопасные.

— Я уже предупредила Тура, — заявила Антония, — и он меня заверил, что всякий раз, когда выходит из дома, надевает тот старый костюм, в котором он больше всего похож на обедневшего француза.

— Тебе не стоит беспокоиться о Туре, — сказал герцог, — но ты сама, Антония, будешь оставаться здесь, со мной.