История наша — страда и отрада,

В ней кровно повенчаны право и долг,

(чуть-чуть вычурно, но надо же патриотической интеллигенции хоть какие-то крохи с государственного стола пожаловать!)

А если Россия и в чем виновата…

Стоп-стоп! Уместны ли в гимне слова о покаянии? А почему бы нет? В истории все народы взаимно виноваты друг перед другом! Главный вопрос в этом случае такой: “А судьи кто?” Если жалкие папарацци, высоколобые парламентарии из ОБСЕ и плешивые правозащитники — это один коленкор, а если “Грозный Судия” — то Россия покорно склонит голову перед его волей:

А если Россия и в чем виновата,

То пусть ее судит один только Бог.

Никакой тут гордыни нет! Перед вашими Гаагским трибуналом или парламентской ассамблеей — да. А перед волей Всевышнего — какая гордыня, одно смирение! Ну, вот и готов гимн. Как готов?

А самое главное? А припев?! Для народа припев нужен. В отчаянье я поднял взгляд от исписанной вдоль и поперек корявыми каракулями газеты. Уже вечерело. Рядом со мной два бомжа, устроившиеся на детской площадке под грибком, уже разливали что-то в пластмассовые стаканчики. Вечерело. Холодок начинал потихоньку забираться под мою куртку. И тут я понял, что силы на исходе, что на припев меня не хватит и что без помощи Михалкова я дело не завершу. Значит, надо прославить Отечество по его шаблону, разве что каким-нибудь словечком замаскировать мой вынужденный плагиат. Допустим, вместо “славься” (к тому же какая сегодня слава!) обойтись чем-нибудь попроще — допустим, “здравствуй”. Так и напишем: “Здравствуй, Отечество наше...” — только не свободное! Во-первых, подражание будет слишком явным, а во-вторых, ну какое оно сейчас “свободное”! Да и вообще “свобода” — мираж в любые времена. Пусть лучше будет какой-нибудь банальный эпитет — “привольное”, “раздольное” — во! — надеюсь “раздольным” мое Отечество будет всегда, если даже превратится в колонию цивилизованного мира. Но дальше — дальше я уже опять скажу свое, все о том, что мир, хочет он того или нет, но должен быть благодарен моей грешной, ныне разрушенной и все равно необходимой для его же спасения России:

Время придет, и в грядущей судьбе

Все человечество, жизни достойное,

(может быть, что какая-то часть человечества и недостойна жизни)

Скажет земное спасибо тебе.

Итак, что у нас получилось, подобьем бабки.

Родная Россия, ты наша молитва,

Народные силы свои собери,

Еще не окончена вечная битва,

Последняя слава еще впереди.

П р и п е в:

Здравствуй, Отечество наше раздольное,

Время придет, и в грядущей судьбе

Все человечество, жизни достойное,

Скажет земное спасибо тебе.

Пусть жертвы твои тяжелы и огромны,

Но все же от Бреста до Южных Курил

Тебя защищают ракеты, и домны,

И церкви, и насыпи братских могил.

П р и п е в: Здравствуй, Отечество...

История наша — страда и отрада,

В ней кровно повенчаны право и долг,

Но если Россия и в чем виновата,

То пусть ее судит один только Бог.

П р и п е в: Здравствуй, Отечество...

Я встал, облегченно вздохнул, перекрестился на закат и со счастливым чувством исполненного долга поехал домой.

В троллейбусе я блаженно подремывал и рисовал в своем воображении такую благостную картину. Посылаю я слова своего гимна в комиссию, а через несколько дней в моей квартире раздается звонок: “Станислав Юрьевич! Вас просит приехать в Кремль президент Владимир Владимирович Путин”. За мной присылают какую-то роскошную машину с сопровождением, я сажусь в нее, скромно одетый — в свитере, в джинсах, словом, в той самой одежке, в какой гимн писал. Мы въезжаем через Спасские ворота в Кремль, меня вводят в президентские покои, разукрашенные кистью моего друга Ильи Сергеевича Глазунова. Через распахивающиеся двери провожают к кабинету Путина, который своей легкой извилистой походкой идет мне навстречу, улыбается тонкой улыбкой, приглашает к столу. Мы садимся, и он спрашивает: “Расскажите, Станислав Юрьевич, как Вам удалось за такое короткое время сочинить такой вдохновенный текст?” Я рассказываю ему, как это вышло, и он в завершении разговора, дружелюбно глядя на меня, говорит слова, которые сказала императрица Екатерина Великая Маше Мироновой из “Капитанской дочки”: “Да, славная история”... И добавляет: “А какое бы Вы вознаграждение хотели, Станислав Юрьевич, за эту работу?..” И тут я, как кузнец Вакула из “Ночи перед Рождеством”, попрошу у него чего-нибудь самое что ни на есть простое.

— Дорогой В. В.! — скажу я ему... — Два Ваших мерзких министра — Швыдкой и Лесин — распорядились выдать воспомоществование журналам, с которыми конкурирует “Наш современник”, — “Новому миру”, “Знамени”, “Октябрю” — по два с половиной миллиона рублей на год. Соблаговолите, чтобы и “Нашему современнику” была оказана помощь в тех же размерах. Я тогда хоть Распутину и Белову приличные гонорары смогу заплатить.

Владимир Владимирович стеснительно улыбнется и скажет: “Ну какие пустяки, считайте, что дело решенное”.

— А деньги откуда? — спрошу я. — Ведь Шойгу, небось, все раздал на борьбу с сибирскими холодами?

— Деньги энтевэшные, от Гусинского, — ответит Путин. — Мои ребята все-таки их раскололи! — И увидев, что я несколько обескуражен, тут же утешит меня: — Берите, не стесняйтесь! Деньги — не пахнут!

...Вечером по телевизору я услышал, что комиссия приняла текст гимна на слова Михалкова. Я облегченно вздохнул, что никуда не надо ничего посылать, порадовался, что закончились мои переживания, и чувство у меня было такое, что чем-то помог Сергею Владимировичу, хотя он и не подозревает об этом. Заснул я как никогда легко, спал крепким, безмятежным сном и лишь на мгновение, проснувшись после полуночи, подумал про себя: “Ну ты, загородносадский Руже де Лиль, не пора ли тебе теперь отправляться в твою родную Калугу?”

(Продолжение следует)