Судя по письмам Г. Ю. Набойщикову, на сердце Кудинова лежала, конечно же, тяжелая обида за горькие годы эмиграции и сталинских лагерей. “Вы, Григорий Юрьевич, читали “Тихий Дон”. Вот и причина познакомиться с Сибирью, — пишет он своему корреспонденту. — В 1944 году при проходе русских войск через Болгарию пришли в квартиру, ограбили, потаскали по Западу, а после в Москву, а в Москве военный трибунал не находя вины судить отказался, а Берия и Сталин наложили свое “вето” на 10 лет”. И далее: “Вы спрашиваете, как я живу (сейчас). Живу я как живут скитники безродные, беспризорные, бездомные, на гумне ни снопа, в закромах ни зерна, на дворе по траве хоть шаром покатись. Восемь лет работал я в чужой стране в колхозе, а теперь устарел, 70 лет, и живу без работы, в одной комнатушке в нижнем этаже, как волк в берлоге... Вот жизнь пелигримма (здесь и далее сохраняется орфография подлинника)”. Бедность его доходила до такой степени, что иногда ему было не на что послать письмо: “Перешлю после, т. е. когда буду иметь гроши. Сейчас я беден и бедность грызет меня уже сорок лет”.

Но удивителен и непостижим русский человек! Несмотря на все пережитые и перенесенные страдания, на сломанную, пущенную по ветру жизнь, попавшую под жернова истории, Павел Назарьевич Кудинов не перестает говорить о любви к родной стране и своему народу. “Григорий Юрьевич! — обращается он в одном из первых писем к своему корреспонденту. Не думайте, что П. Н. Кудинов одиннадцатилетнюю размотал катушку и после этого стал зол как тигр против Советского Союза и русского народа! О, нет! Может быть недалеко то время, я с супругой увидим родной казачий край и обновленную Россию и свободный русский народ...”

С горьким чувством Кудинов пишет о своей эмигрантской судьбе: “Мы, эмигранты, с тяжестью в душе и со слезами по родине, по родной семье ушли в далекие царства и стали скитниками” (это слово для Кудинова производное не столько от слова “скит”, сколько от слова “скитаться”), но — “глядите да не подумайте о том, что мы, эмигранты, враги Советского Союза и народа! О, нет!” Чувство тоски Кудинова по Дону, по Родине остро проявилось в тех строках его писем, где он просит своего корреспондента достать и прислать ему с Дона “рыбы-копченки”, “тараньки”, — “копченую рыбу, если бы достать рукою, я бы купил 100 килограмм и ел бы только копченую рыбу. Ведь здесь, в Болгарии, такой прелести нет!”

Этот сложный клубок противоречивых чувств — боли и любви — в душе донского казака Павла Назарьевича Кудинова, в прошлом — руководителя восстания, а позже — зека советского Гулага, “скитника-пилигрима”, нищего эмигранта, отражался и в его отношении к Михаилу Александровичу Шолохову. Это отношение, как я уже говорил, не было простым. Вспомним его спор с Шолоховым по поводу образа подполковника Георгидзе, слова Кудинова о том, что изображен Кудинов в романе “плохо”, горечь от неудавшейся попытки вернуться после лагеря в Вешенскую, наконец, обиду из-за неполученной пенсии. Имел Кудинов претензии и к роману “Тихий Дон” — с точки зрения непосредственного участника изображенных в романе событий (“в “Тихом Доне” я могу найти сотни неверностей, но я не восставал!” — замечает он в одном из писем). Вспомним, конечно же, и общий счет к Берии и Сталину, к Советской власти — за Гулаг и эмиграцию... Но вот что удивительно: невзирая на весь этот сложный клубок вполне обоснованных, заслуженных, мотивированных обид, П. Н. Кудинов в течение всей своей жизни относился к Шолохову молитвенно.

Приведем ответ П. Н. Кудинова Г. Ю. Набойщикову на его первое письмо:

“Многоуважаемый Григорий Юрьевич! Бонжур!

Письмо Ваше от 9/3 1963 года мною получено. Благодарю Вас, живущего в далекой стране — в стране, в которой я побывал 11 лет, подаренных мне богами Советского Союза Берией и Сталиным, угробивших миллионы русского народа в тайге, в далекой Сибири.

Вас нужно понимать, что интересуетесь легендарной историей события — восстания донских казаков в 1919 году. Это событие написано писателем Михаилом Александровичем Шолоховым в книге “Тихий Дон”, которую, наверно, читали и Вы. Содержание книги верное и изумительно похвальное, которое оправдывает писательский талант, которым следует восхищаться”.

Невзирая на крайнюю неуклюжесть этих выспренних слов, их искренность и убежденность очевидны.

Далее П. Н. Кудинов пишет о том, что Г. Ю. Набойщиков обратился к нему с рядом вопросов, и продолжает: “Об участии моего (видимо, моем. — Ф. К. ) в восстании известно всему Советскому Союзу от малого до великого, а тем паче в “Тихом Доне”, это — во-первых, а как я очутился в Болгарии, так это случай известный не только живым, но и мертвым — эмиграция после окончания революции, т. е. победители гонят, а побежденные отступают за пределы родной казачьей земли. За пределами родины свобода неизмеримая, кто куда хотел, туда и уезжал, а поэтому все, покинувшие родину, семьи, рассеялись по всему свету. О жизни в Болгарии. Условия превосходны, а превосходны потому, что народ гуманен, великодушен и гостеприимен. Она — Болгария, в которой живу 40 лет и я считаю ее второй родиной, т. к. Россия, Советский Союз считают нас врагами”.

Из переписки с Г. Ю. Набойщиковым выясняется, что Прийма был первым и единственным из литераторов, журналистов, ученых, в России ли, в эмиграции, кто за все годы жизни Кудинова обратился к нему с вопросом как к руководителю Верхнедонского восстания. И это еще один аргумент в споре об авторстве “Тихого Дона”. Если бы авторство романа принадлежало представителю белого движения, работая над романом, он бы никак не мог обойти оставшегося в живых руководителя Верхнедонского восстания, не обратиться к нему с вопросами, если не устно, то хотя бы письменно. Но за все десятилетия ни к П. Кудинову, ни к донским казакам-эмигрантам вообще (также, кстати, как и к жителям Вешенской и шире — Верхнего Дона) никакой заинтересованности ни с чьей стороны (кроме Шолохова, если иметь в виду донские места) проявлено не было.

П. Н. Кудинов писал Г. Ю. Набойщикову: “Материал-то — Кудинов, а исторические материалы во мне. И материал — я, — пока жив”, имея в виду тот факт, что его память — лучший источник по истории восстания верхнедонцев. Вне всякого сомнения, если бы, к примеру, тот же есаул Родионов, которого называли в качестве возможного автора “Тихого Дона”, живший в 20-е годы в Берлине, имел хоть какое-нибудь отношение к написанию романа, он не мог обойти вниманием Павла Кудинова, являвшегося кладезем информации. Тем более что и искать его было не надо: он был активным деятелем и одним из руководителей казачьего движения за рубежом, как говорится, на виду всей казачьей эмиграции. Однако только после статьи К. Приймы, опубликованной в болгарской печати, начал проявляться скромный интерес к персоне П. Кудинова. Он пишет Г. Ю. Набойщикову о некоем журналисте — “болгарин молодой — лет 25”, — который побывал у него и “желая написать обо мне статью, попросил у меня снимку”. Кудинов доверился ему и дал ему фото в форме военных времен. Написал ряд писем с просьбой вернуть, “но вот прошло уже пять месяцев тот жулик молчит и молчит”.

После публикации К. Приймой статьи в “Литературной газете” П. Кудинов предложил прислать в редакцию “Литературной газеты” “имеющийся материал” о восстании Верхнего Дона. В свойственной ему манере П. Кудинов рассказывает Г. Ю. Набойщикову, что “директор “Литературной газеты” схватился за этот случай: прислать ему для рассмотрения какими-то большими советскими верблюдами. И тем дело кончилось”. Ответа из газеты не последовало.

Павел Кудинов понимал историческое значение уникальной информации, своих, основанных на личном биографическом опыте, знаний о судьбах донского казачества в эпоху революции и гражданской войны и стремился это свое знание передать в Россию. Тем более что написанный и опубликованный в Праге в 1931—1932 году “исторический очерк” “Восстание верхнедонцев в 1919 году” был неизвестен в его родной стране. Ему казалось, что со смертью Сталина и начавшейся “оттепелью” пришло наконец время, когда он сможет рассказать русским людям всю правду о самом главном событии в его жизни — восстании верхнедонцев и о том, как оно изображено в “Тихом Доне”.